Шрифт:
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Я проснулся ровно за секунду до того, как в купе заглянула проводница и, зевая, запела:
– Про-сы-паем-ся! Через полчаса санитарная зона!
Дверь с тяжелым скрипом закрылась, я остался недвижим. Щелчок замка над самым ухом положил начало мигрени, боль гулким эхом отозвалась в правом виске. Я нехотя открыл глаза: взору предстала живописная картина жирных разводов на лакированной стене купе, изученной до мельчайших подробностей, пока поезд выстаивал на бесконечных ночных стоянках. Ночь прошла почти без сна – мне и без того никогда не удавалось выспаться в дороге, а теперь и подавно. Вряд ли я сам вполне отдавал себе отчет, куда и зачем теперь еду. Но даже и без этого в дороге меня всегда подстерегала какая-то невыразимая тоска, тревога подступала к горлу по любому поводу. Стоило поезду тронуться, как я тут же вспоминал, будто не выключил утюг, не закрыл дверь,
Когда поезд остановился, наконец, перед вокзальной площадью, я отчетливо ощутил, что не был здесь уже пятнадцать лет. Давным-давно, когда я впервые здесь оказался, думалось, что в этом городе мне суждено остаться навсегда. Но вот канула в лету моя юность, а вместе с ней и все те дорогие сердцу места, где мне когда-то удавалось согреться. И эта же привокзальная площадь, и город за пропыленной чугунной оградой – до боли знакомые места, с которыми я давным-давно простился, теперь казались мне до боли незнакомыми, словно я оказался на чужбине, в изгнании. В юности я не мог дождаться, пока проводница откроет дверь и протрет поручни, а теперь я с тревогой наблюдал за каждым ее движением, надеясь выиграть хотя бы секунду перед тем, как снова ступлю на эту грешную землю.
Мог ли я когда-нибудь представить, как много чувств будут препятствовать моему возвращению? Когда я впервые приехал сюда один в августе перед первым университетским семестром, этот город казался мне воплощением свободы, новым горизонтом, возможностью достичь высот, запредельных для моей малой родины. Юношеская влюбленность всегда старается преувеличить предмет своей любви, так было со всем в моей жизни: стоило мне во что-нибудь влюбиться, как тут же начинало казаться, будто я нашел настоящую святыню. Жизнь, впрочем, иронична – я оказался однолюбом. Правда, понял это не сразу. Я сошел с электрички на этом же вокзале, хотя теперь тут все изменилось. Снесли старые лавочки и павильончики, за которыми обычно собирались алкоголики и бездомные, теперь здесь разбили парк – красиво, но контингент не поменялся. Помню, как я купил газету с объявлениями и расселся на старой обшарпанной лавке советского еще образца, чтобы найти квартиру. Мне страсть как не хотелось ночевать у тетки – папиной сестры – слишком уж она была строгая женщина. А теперь нет этой скамейки. Может быть, дело только в осени, и только в семь утра тринадцатого октября этот город так неприветлив.
Я отлично помню, как тем пыльным августовским днем нашел свою первую квартиру – тесную двушку в тихом центре, в доме, который, строили еще до революции. Здесь на каждый этаж приходилось лишь по две квартиры и получалось, что обе стены большой комнаты были в то же время внешними. Летом это, конечно, не беспокоило, а вот зимой было холодно. Окна выходили на узкую улочку, над которой грозными утесами нависали дома, из-за чего на втором этаже, куда я заселился, вообще не бывало солнца. Зато по ночам сюда заглядывал желтый уличный фонарь, что создавало тревожную и мрачную атмосферу в доме. Днем было шумно из-за теснящихся кругом автомобилей, ночью из-за подвыпивших прохожих и выходивших на воздух освежиться завсегдатаев бесконечных кафе, баров и ресторанов, коими был щедро усеян центр. В общем, жилье в стиле Раскольникова, наверное, самое неудачное из всех возможных вариантов, особенно с наступлением холодов, когда к вечеру температура в комнате падала до тринадцати градусов, и комнаты приходилось протапливать газовой плитой, но мне здесь безумно нравилось. Точнее, нравится теперь, хотя я вряд ли согласился бы остановиться тут на ночь. Однако ж был в этой квартире еще один существенный плюс – ее было абсолютно не жалко. Когда на второй неделе у меня вдруг отломился кран над раковиной в ванной, я не сильно расстроился, просто положил его рядом и забыл до поры до времени. Разрушаемость интерьера была повышенной: в маленькой комнате осенней ночью отвалилась гардина под тяжестью занавесок, а я даже и не проснулся, хотя шума, наверное, было достаточно. Сломалась люстра, точнее рассыпалась от случайного попадания диванной подушки, в кладовке лопнула банка с хозяйскими соленьями, отвалилась внутренняя рама со стеклом в большой комнате, а уж про мышей и говорить нечего – они быстро выучили меня брезгливости.
Мне вдруг пришла в голову мысль, что тогда я мог довольствоваться малым. Но это, пожалуй, совсем не так. В действительности дело было в том, что я не понимал, какие преимущества в жизни дает порядок. Не понимал, зачем следует заправлять постель утром, если вечером ее снова нужно будет стелить, для чего нужно начищать обувь или гладить джинсы – я был абсолютно уверен, что внешность решительно ничего не значит, что самое главное в человеке всегда можно разглядеть, как бы он ни выглядел. Но это, конечно же, не правда: важна каждая деталь. И уж
Я осмотрелся. Вокзальная площадь за пятнадцать лет почти не изменилась, поставили только экран для городской рекламы и проложили новый асфальт. По-прежнему здесь по утрам суетятся люди, горланят таксисты, собираются очереди на остановках общественного транспорта. Лица уставшие, будто за прошедшую неделю из людей вытянули все жилы, впрочем, в столице все это выражено еще ярче. Хотя свежая кровь регулярно появляется и в ее артериях, это особенно заметно в метро, где туземцы лишний раз головами не вертят, чтобы не тратить силы попусту. А может быть, я просто устал и спросонья проецирую собственную усталость на других людей. Хотя они спешат на работу, а я тут по личным обстоятельствам очень деликатного толка. И этот самый толк, деликатность, да и обычный такт говорили мне, что до полудня мне придется коротать время за глупыми студенческими воспоминаниями.
Но если б только до полудня. Как гром среди ясного неба в моей квартире накануне раздался звонок. Я поднял трубку, молодой человек на том конце вежливо осведомившись, что он разговаривает именно со мной, сообщил, что его мать, Екатерина Николаевна, при смерти и хочет со мной проститься. В тот же день я взял билет и прибыл первым же поездом. Когда пятнадцать лет назад я бежал в столицу, я мечтал, чтобы меня попросили остаться, чтобы кто-нибудь задержал меня на перроне и не дал мне уехать, но мне никогда не думалось, что мы вновь увидимся при таких обстоятельствах. Ее сын, который и позвонил мне, ровным счетом ничего не рассказал, я, со своей стороны, тоже был не в состоянии устраивать допросы. Минуты ожидания тянулись мучительно, и я решительно не мог найти себе места – за утро успел обойти почти все памятные места в центре, но куда бы я ни приходил, везде было неуютно и холодно. Все смешалось в голове – я не знал, следует ли мне снять номер в гостинице, или я сегодня же сяду на обратный поезд. Я и вещей-то никаких с собой не взял, оставалось только коротать холодные минуты, в ожидании удобного времени для звонка.
С другой стороны, повод для звонка был, конечно, и в семь утра, в конце концов, меня ведь пригласили не на кофе, и я это прекрасно понимал. Но тогда, пятнадцать лет назад, у меня были причины покинуть этот город, и они же теперь заставляли меня ждать. Что я скажу ей после стольких лет разлуки? Смогу ли я оправдаться хотя бы в своих глазах за тот подлый побег? Решить все эти вопросы можно только эмпирическим путем, но я малодушничал, пытаясь подобрать хоть какие-то слова для приветствия.
Помню, мы познакомились с Катькой еще в университете: я был уже на четвертом курсе, заканчивал физический факультет, а она только-только поступила на матфак – мы тогда всей компанией удивлялись, что столь милому созданию делать на математическом факультете. Но сердце женщины – загадка, она и сама не понимала, почему поступила именно сюда. Правда, нужно оговориться, что она обладала на редкость живым умом, поэтому без труда училась и могла потягаться с любым ботаником на своем курсе. Это, кстати, и свело нас: однажды к нам прибежал Серега с горящими глазами и начал сбивчиво рассказывать, что он, наверное, влюбился. Он познакомился с совершенно очаровательной девушкой, со студенткой первого курса математического факультета, когда она изучала различные стипендиальные программы и гранты, которые выплачивали лучшим студентам и аспирантам. Ему, по его словам, пришлось ее разочаровать, дескать, эти программы доступны только со второго курса – нужны ксерокопии зачетной книжки, подтверждающие отличные оценки по всем дисциплинам за последние два семестра. Но она не отчаялась, а только блеснула глазами и ответила, что в таком случае у нее будет время подготовиться, поблагодарила его за помощь и откланялась.
Я впервые увидел ее только спустя две недели. Все эти дни мы с ребятами втихомолку посмеивались над Серегой, дескать, Сережа на солнце перегрелся, совсем повредился в уме: только о ней и говорил, улыбался без причины и даже, ходили слухи, начал писать стихи. В какой-то момент мы решили, что никакой прекрасной первокурсницы нет и в помине, а наш приятель просто дурачится, время от времени он и не такое выкидывал, но его тайна открылась в один ненастный вторник, когда мы собирались перекусить во время большой перемены. Мы стояли под козырьком, моросил мелкий дождик, Сашка Кривомазов – мой товарищ по группе – курил по привычке, Серега (Колесников) подкрался к нам очень тихо и шепотом произнес:
– Идемте со мной, я нашел ее.
– Ага, – бодро отозвался Кривомазов. – Без обеда нас решил оставить?
– Тише! – Шикнул на него Колесников. – Идите за мной и не задавайте вопросов.
Мы с Сашкой переглянулись. Он с самого начала Сереге не поверил, но без нас обедать не хотел.
В холле Серега нас остановил:
– Слушайте, она сидит на лавочке у бухгалтерии.
– Так пойдем, чего ждать-то?! – Поспешил Саня.
– Стой! – Перебил его Сергей. – Там же тупик, незаметно не подойдешь. Думаешь, она нас не заметит?