Friedrich
Шрифт:
– А как же она передала ему книгу?
– Я тоже об этом подумал. Она сказала, что передала ему книгу, когда они впервые встретились: в маршрутке, по дороге в университет.
– И что ты ей сказал?
– Ничего, – пожал плечами Колесников, – я дал ей его номер телефона.
– А вот это, мне кажется, ты зря сделал, – нахмурился я.
– Подожди. Он вообще на телефонные звонки редко отвечает, не факт, что она до него дозвонится.
Колесников оборвался на полуслове и сердито посмотрел на меня, оценивая, стоило ли мне все это рассказывать.
– А она не сказала, зачем он был ей нужен? – разбудил я его своим вопросом.
– Нет, – чуть помолчав, ответил
– Послушай, – начал я серьезно. – Я думаю, мы оба понимаем, о чем идет речь. Давай не будем из-за нее ссориться, хорошо?
– Но…
– Подожди, – перебил его я. – У тебя есть куда более опасный и сложный противник, чем я.
– Но это не делает тебя предпочтительнее, – парировал Серега.
– Да, не делает. Но и запретить ты мне тоже ничего не можешь.
Он подумал несколько секунд, а после тяжело вздохнул:
– Ты прав. Но все же не рассчитывай на мою помощь. Тут каждый сам за себя.
– Каждый сам за себя.
* * *
Матвей разбудил меня в половине двенадцатого, когда заглянул в зал, вернувшись домой. Я задремал на кресле, где и приземлился, как заснул – не помню, но выспаться не удалось. Я спал нервно, голова стала тяжелее, мигрень так и не прошла.
– Как вы? – спросил шепотом Матвей.
Я не ответил, только кивнул.
– Мама не просыпалась?
– Вроде нет, – тихо ответил я. – Я как-то и сам отключился.
– Хотите кофе?
– Не откажусь.
– Хорошо, сейчас принесу, – отозвался Матвей выходя из комнаты. Он повесил плащ на вешалку и ушел на кухню.
Я опять осмотрелся. Спросонья у меня снова возникла эта тяжелая тревога на душе. Так случается, когда ты вдруг глубоко задумываешься, а к действительности возвращаешься внезапно, словно уже пришел к цели, но еще не успел вспомнить, что тебе здесь, собственно, нужно. И хотя я прекрасно осознавал, зачем я пришел сюда, весь тот порядок в воспоминаниях и чувствах, который я пытался навести всю ночь и все утро, вдруг оборвался, и я снова провалился в неизвестность.
Матвей принес две чашки кофе и молоко, поставил поднос на небольшой столик на колесиках и подкатил его ко мне. Он посмотрел мне прямо в глаза и спросил:
– Вы не голодны?
– Нет, спасибо. Мне совершенно не хочется есть.
Матвей пригубил кофе:
– Вы хорошо себя чувствуете?
– Глупости, – отозвался я, – немного болит голова.
– Вам принести аспирин?
– Нет, не нужно, спасибо. Не беспокойся, если что-нибудь понадобится, я обязательно спрошу.
Наступила тяжелая пауза. Матвею нечего мне было сказать: он если и помнил меня, то совершенно смутно, когда я бежал, ему было всего четыре. Наверное, в его глазах я был настоящим предателем, хотя ничего в нем не выдавало подобного отношения. Он хлопотал, потому что не знал, что сказать, а оставить меня без присмотра было как-то невежливо. Мне, впрочем, тоже было тяжело, поскольку я ничего не забыл. Более того, я помнил, как Катя просила меня быть его крестным и заботиться о нем, если с ней вдруг что-то случится. Ему было суждено расти без отца, я, конечно же, заменить его не мог, но это совершенно не значит, что на мне не было никакой ответственности. А в следующий момент мне вдруг подумалось, что Матвея бросили дважды.
Я снова посмотрел на него – как и первый раз меня поразило его удивительное сходство с отцом, только не было характерной тени прохладной студенческой жизни: у Пинегина к окончанию аспирантуры взгляд заметно помутнел.
– Ты очень похож на отца, – сам не зная почему заговорил я, – разве что он был человеком щупленьким, а ты по-моему даже и в плечах его шире.
– Вы знали моего отца? – удивленно спросил Матвей.
– Да, давным-давно мы были друзьями.
Матвей вздохнул:
– Я о нем вообще ничего не знаю. Мы даже ни разу не виделись.
– Мама тебе о нем ничего не рассказывала?
– Почти ничего. Как-то мы с ней этого вопроса особо не поднимали. – Он отвернулся и произнес уже в сторону, – порой я и сам не могу решить, хотел бы я с ним встретиться или нет. Он-то, судя по всему, не желал со мной познакомиться.
На секунду я закрыл глаза. Ситуация была самая дурацкая – вся эта история с его отцом разворачивалась на моих глазах, и я до сих пор помню, как говорил о нем Алексею, хотя Катя была категорически против этого разговора. Для нее ситуация была уже давным-давно ясна, да и для меня тоже: я прекрасно понимал, что никаких возвращений уже не будет. У меня была бредовая мысль, что, может быть, весть о том, что у него есть сын, поможет ему наконец-то справиться с собой. И насколько я узнал из того разговора, он об этом уже слышал, только совершенно точно уверен, что ребенок этот к нему никакого отношения не имеет. Это было спустя полтора года после рождения Матвея, Пинегин к тому времени уже успешно завершил взрослый этап своей жизни, и собирался основательно взяться за старое.
– Впрочем, – продолжил Матвей, – сейчас все это уже не имеет значения. Он умер несколько лет назад.
– Я этого не знал, – тихо ответил я. – Хотя…
Я прервался. Иногда лучше оставлять свои догадки при себе, тем более, что Матвея они могли ранить. Вряд ли он был наивным человеком, наивность быстро проходит у тех, кого бросают родители. Но вместе с тем это ведь и самая главная черта человеческого характера – надежда, что для всего на этом свете была достаточная причина. Всегда остается надежда на добрую волю, или, напротив, на злую – в том смысле, что некая необоримая сила, непреодолимое обстоятельство заставляет людей склоняться ко злу, и стоит только отнять эту силу, освободить их от гнета обстоятельств, они снова станут добрыми. Мысль о том, что зло можно делать совершенно бескорыстно, просто так или от всей души, пожалуй, одна из самых горьких в человеческой жизни.
Но Матвей заметил эту перемену и внимательно меня слушал. Я быстро пытался сообразить, как можно отвертеться от сказанного слова, но никаких идей не было.
– Нет… – замялся я и, собравшись с мыслями, продолжил, – мы с ним как-то раз об этом говорили, и он дал мне понять, что вполне осознает, что делает.
– То есть? – он посмотрел на меня с недоверием.
– Я не знаю, какое слово выразило бы ситуацию в полной мере. Не то, чтобы он пил, тут другое. Просто он очень любил фестивалить. – Я помолчал. – В общем, он не мог остановиться, и в тот момент, когда мы с ним об этом разговаривали, он, что самое главное, не хотел останавливаться.