Friedrich
Шрифт:
– Ну, как тебе сказать. Мы с ним в институте еще познакомились – вряд ли тогда вообще был хоть один человек на факультете, кто бы его не знал. Потом он был аспирантом, писал диссертацию, преподавал на четверть ставки, постоянно на кафедре появлялся, курировал первокурсников, да и в принципе был на побегушках, хотя, насколько я понимаю, ему такое положение дел нравилось. Он в принципе был из тех людей, кто сидеть на месте не любит: постоянно суетился, постоянно был занят и при этом успевал организовывать какие-нибудь развлекательные мероприятия, руководил всеми мало-мальски важными событиями факультетской жизни, кочевал c одной вечеринки на другую. В общем, он был из тех людей, кто никогда
– Был ли он обычным человеком? – продолжил я. – И да, и нет. Да, поскольку его талант был вполне приземленным; нет, потому что при прочих равных, этот человек обладал выдающимися способностями. Он умел разговаривать, умел договариваться, находить решения, компромиссы. Он вообще был человеком смышленым, живым. К нему студенты бегали, как к мамке – за некоторых двоечников он даже в деканате мог замолвить словечко, а уж сколько путевок от профкома он выписал для нашего брата – чуть ни половина факультета побывала на море, в Питере или на экскурсиях по золотому кольцу. Как он успевал учиться – мы могли только гадать. Некоторые из нас серьезно думали, что он работал на спецслужбы, поэтому и суетился, и знал всех, и со всеми поддерживал связь, но мне кажется, это только больные фантазии. Он был редким человеком, талантливым организатором, прекрасным оратором и, пожалуй, самым общительным среди всех людей, с кем мне довелось в жизни познакомиться. Ну, и, – я запнулся, – его любили женщины.
– И мама?
– Тут подожди чуть-чуть. Твоя мама вообще-то не сразу обратила на него внимание.
– А как они вообще сошлись? Он-то почему обратил на нее внимание?
Я горько усмехнулся:
– Да не только он, твоя мама была вообще завидной невестой, очень яркой девушкой. Хотя, конечно, яркость эта была совершенно особой природы. А познакомились они, насколько мне известно, когда она подавала документы летом. Он в тот день дежурил на кафедре, а в перерыв без дела слонялся по университету. Там они и познакомились, твоя мама обратилась к нему, когда искала аудиторию, где находилась приемная комиссия математического факультета. Потом, бывало, они перекидывались парой сообщений в интернете, а закончилось все через год – на зимней школе в Сочи. Там собирали всех лауреатов потанинской стипендии.
Я опустил голову. Мне казалось, что этот разговор может помочь пережить этот день, или хоть как-то разрядиться, но стало только тяжелее. И пятнадцати лет оказалось мало, чтобы эта рана перестала меня тревожить. Грудь сдавило, стало трудно дышать, я тяжело вздохнул и замолчал.
Судя по всему Матвей все понял. Он не стал терзать меня расспросами:
– Давайте, я все-таки вас покормлю, – сказал он тихо. – Пойдемте на кухню, там и поговорим.
Я только кивнул, хотя есть сейчас мне точно не хотелось. Хотелось, как и много лет назад, сквозь землю провалиться. Бывают такие мысли, которые не хочется думать, но при этом, их никак не удается выжечь из памяти. Они преследуют и, наверное, будут преследовать всю жизнь. Мне вдруг вспомнилось, как однажды в Москве, на втором или третьем году моего пребывания там, когда я еще снимал комнату, глубокой ночью меня разбудил истошный крик за стенкой. Мужчина, казалось, был на грани сумасшествия: он, судя по всему, не мог дозвониться до своей подруги и, что есть сил, кричал, умоляя ее взять трубку. Как будто она могла бы его услышать. Это был настолько пронзительный крик, что от него стыла кровь в жилах, мне даже показалось, что я почувствовал, как волосы становились дыбом и седели. Кричал он, правда, не долго; должно быть, она все же подошла к аппарату.
Нечто подобное и будил в моей душе
Я плюхнулся на стул у холодильника. Матвей посмотрел на меня и тихо произнес:
– Вы поэтому уехали, да?
Я тяжело вздохнул и чуть заметно кивнул в ответ:
– Только я уехал через пять лет после этого.
Мне вдруг показалось, что этим разговором я смог растопить лед, и Матвей будто простил меня. Во всяком случае он понял, что у меня были причины поступить так, как я поступил. Или просто потому, что теперь я казался слабым и беспомощным, а такому человеку, согласитесь, доверять легче. А с другой стороны, я и сам смог с ним примириться. Это ведь моя совесть глядела на меня его глазами – лично он меня ни в чем не обвинял, а мне не в чем было его подозревать. В каком-то смысле мы были с ним товарищами по несчастью.
– История эта, Матвей, конечно, не такая уж и простая. Да и не только твой отец принял во всем этом участие – там потрудилось много народа, в частности тот же Колесников, о котором я тебя сегодня уже спрашивал.
– В каком смысле? – Задумчиво спросил Матвей.
– В том смысле, что это была история, достойная Санта Барбары. И тянулась она достаточно долго, – я вздохнул. – А сейчас мне вообще подумалось, что, может быть, и наша вина была в том, что все вышло именно так. Хотя, все это, скорее, маразм от бессонной ночи.
– Не понимаю о чем вы, – нахмурился Матвей.
– Ну, мы-то с Катей познакомились не сразу. И если бы Колесников, который в нее сильно влюбился, не поднял шумихи и не стал бы рассказывать о ней Алексею, твоему отцу, может быть он и не обратил бы на нее никакого внимания. – Я помолчал несколько секунд. – А с другой стороны, все основные события этой истории проходили вне нашей досягаемости, в решающий момент мы никаким образом повлиять на ситуацию не могли.
– Все так запутанно, – выдохнул в сторону Матвей.
– Да нет, тут в другом дело. – Я запнулся. – Все было просто и ясно, это я путано объясняю. Дело в том, что тот сценарий, который в результате и реализовался, был, как бы это выразить – нашим общим кошмаром. Он, как и любой кошмар, был до боли логичным, но при этом целиком и полностью был случаен и зависел от таких обстоятельств, которые никто не мог бы предугадать. Мы могли представить, что Алексей подкатит к твоей маме, но этого, согласись, мало. А вот ее ответ мог быть любым, ее реакции мы и не могли предугадать. Причем, степеней свободы тут может быть совершенное множество.
– Чего же вы тогда боялись?
– Видишь ли, Пинегин не просто так пользовался успехом у женщин: он был страшнейший ловелас. В его лице реализовались, наверное, все возможные стереотипы: он был умен, образован, общителен, воспитан и современен что ли. Сложно выразить, в общем, он был впереди планеты всей: все знал, всем интересовался. И дело не в моде, я бы сказал, дело было в перспективе. Он обладал удивительным чутьем на идеи и задумки, которым было суждено выстрелить. И подключался к любым проектам, если считал, что через какое-то время они станут популярными. Большей частью так оно и происходило, а о провалах, конечно, никто и не знал. Впрочем, была у него и еще одна странность, которая существенно помогала ему в амурных делах: он постоянно опекал первокурсниц. Более того, он был, наверное, единственным старшекурсником, которому было о чем с ними разговаривать – он понимал, что им интересно.