Friedrich
Шрифт:
– Интересно, что мама в нем нашла… – Матвей нахмурился.
– Ну, – протянул я, – он ведь и забулдыгой тоже никогда не был. Дело не в том, что он пил, да и, скажем прямо, он пил не больше остальных. Просто он был слишком компанейским, был настоящим лидером и абсолютно публичным человеком, а главное, в какой-то мере, можно сказать, он заботился о тех людях, с которыми его сталкивала жизнь, но в какой-то момент не справился с управлением.
Матвей чуть слышно рассмеялся:
– Видимо, он успел позаботиться обо всех, кроме меня.
– Извини, не стоило, наверное, поднимать эту тему.
– Да ничего, я привык. Это мне раньше было больно, а сейчас уже и нет
Но Матвей слукавил, я заметил, как блеснули его глаза, да и перемену в настроении заметить было несложно. Но он, судя по всему, был не из числа тех людей, у которых душа нараспашку. Скорее напротив, он давным-давно усвоил, что рассчитывать можно только на себя, и что жалость других людей не сможет скрасить его переживаний, поэтому и делиться ими нет никакого толка.
Разговор снова оборвался. Мне было тяжело разговаривать с ним, я каждый раз ждал, что он вот-вот обвинит меня в том, что я бросил их с матерью, когда он был еще ребенком. Но Матвей молчал, более того, он был вполне дружелюбен, словно мы с ним только что познакомились, хотя я точно знал, что он что-то обо мне помнил. А с другой стороны, то, что я о нем знал когда-то, теперь совершенно не имело смысла – за прошедшие пятнадцать лет он изменился сильнее, чем я. При этом меня не покидало ощущение, что он может помнить больше, чем кажется на первый взгляд – у меня ведь тоже сохранились какие-то воспоминания из детства, пусть неясные, но важные и теплые воспоминания. Какие-то яркие открытия, которые я сделал еще в раннем детстве. Например, я совершенно ничего не помню о своем пребывании в детском саду, и вместе с тем, я точно помню, что туда ходил. Со временем эти воспоминания сгладились, и теперь уже трудно сказать точно, что из всех этих воспоминаний было правдой, а что мне только приснилось. Также и тут, я смотрел на Матвея и пытался понять, что он помнит обо мне. Помнит ли он, что я был его крестным? Помнит ли, как я читал ему книги на ночь? Вопросов было больше, чем ответов, и от этого становилось тревожнее на душе. Я, например, знаю, что меня крестили в раннем детстве, и крещение, наверное, и есть мое самое раннее воспоминание. Я помню лицо священника, помню, что мне было страшно, когда меня окунали в воду… При этом у меня было четкое ощущение, что чем больше Матвей обо мне помнит, тем сильнее я его предал.
А еще я понял, что мне нужно что-то предпринять, чтобы хоть как-то примириться со своим прошлым. В этом доме оживали все призраки, которые так или иначе преследовали меня на протяжении последних лет, словно я очутился на Солярисе, казалось, я нисколько бы не удивился, если б сейчас в эту комнату вошел Колесников. Постепенно я отвлекся и от Матвея, мысли плавно перетекли к известию о смерти Пинегина, в душе по этому поводу не возникло никакого отклика, хотя я почему-то привык ждать от себя совершенно другой реакции. Всю сознательную жизнь в душе я боролся с его образом мыслей, с его манерой держаться и с его ценностями и взглядами. Мне вообще казалось удивительным, как могут существовать на земле люди с настолько разным восприятием жизни, а самое главное, я не никогда не понимал, откуда у его стиля жизни было столько сторонников. Разве хоть один из них думал, что на этом пути можно обрести счастье? Впрочем, как бы я ни старался жить по-другому, я ведь тоже самым счастливым человеком не стал. Но сомнения меня все-таки мучили, поэтому я решил прервать размышления Матвея:
– А ты знаком с Колесниковым Сергеем?
– Нет, – отозвался Матвей. – Впервые слышу это имя. А что?
Если Матвей о нем ничего не знает, значит, Катя не просила
– А о Кривомазове Александре что-нибудь слышал?
Матвей сдвинул брови:
– Да, этого человека я знаю, – твердо ответил он, – что-то не так?
– Да нет, все в порядке, – сказал я в сторону. – А что ты о нем знаешь?
– Да ничего, собственно, не знаю, – отозвался Матвей. – Бывал он у нас временами, лет, наверное, восемь назад. Я был тогда классе в шестом, ну да, все верно, где-то лет восемь назад этот человек у нас появлялся несколько раз. Но потом исчез и больше я о нем ничего не слышал.
Матвей отвел глаза. «Не договаривает», – подумал я. Ну, ладно, если что-то и было восемь лет назад, теперь это ничего ровным счетом не значит.
– Это ваши друзья? – спросил Матвей, заметив, что я о чем-то задумался.
– Да, мы дружили в институте. Сашка и Серега со мной в одной группе учились, а твой отец учился старше на четыре года. Он, собственно, и познакомил нас с твоей мамой, – я вздохнул. – Мы были тогда одной компанией, но со временем как-то разбрелись каждый по своим и потеряли связь друг с другом. Известие о смерти твоего отца несколько потрясло меня, вот я и спросил, может быть, ты чего знаешь.
Матвей пристально на меня посмотрел, было понятно, что он мне не поверил:
– Кривомазов Александр, насколько мне известно, уехал за границу, кажется, в Штаты. Больше я ничего не слышал.
– Странно, – удивился я. – Нет, ну он был, конечно, очень сильным спецом, и в технике разбирался, как никто другой, – я прервался, видя, что Матвей почему-то насторожился. – Хотя… – осторожно заговорил я, – может быть, и это стоило предвидеть.
Матвей вдруг резко встал:
– Прошу прощения, я на минутку.
Он вышел из зала и на цыпочках зашел в комнату матери. Дверь тихонько приоткрылась, он с полминуты нерешительно простоял на пороге и закрыл дверь.
– Простите, показалось, что мама проснулась, – сказал он взволнованным голосом, – она совсем недавно вернулась из больницы, и я никак не могу привыкнуть ко всему этому, не знаю, о чем даже думать.
Он опустил голову. Я не знал, чем его можно приободрить, точнее, понимал, что ничем не могу ему помочь. У меня не было специальных познаний в медицине, и, как большинство русских людей, я по возможности старался избегать врачей, но откуда-то я знал, что сложившуюся ситуацию можно было понимать двояко: либо Катю выписали из больницы после успешного лечения, либо отправили домой умирать. Какой вариант имел место в данной ситуации, я не знал, равно как не знал диагноза, но принимая во внимание тот факт, что меня пригласили проститься, тенденция казалась очевидной.
* * *
Несколько минут мы сидели молча, но потом Матвей вдруг поднял на меня глаза и серьезно спросил:
– Расскажите, каким был мой отец?
Я опешил и не сразу нашелся, что ответить:
– Что ты хочешь знать?
– Все, – твердо ответил он. – Абсолютно все, что вы можете рассказать. Что он был за человек, чем жил, чем занимался, как они познакомились с мамой, а главное, почему вы не удивились, когда я сказал, что он уже умер.
Взгляд у него был тревожный. Я подумал, что это была отчаянная попытка вытащить себя за волосы из болота, в которое он с каждым днем все глубже и глубже погружался. У него был законный интерес, правда, было непонятно, о ком он больше хотел знать, об отце или о матери.