Friedrich

Киселев Егор

Говорить мне было сложно, хотя я прекрасно понимал, что без этого разговора находиться в этой квартире будет совершенно невозможно. Не знаю, что чувствовал Матвей, но было видно, что нервничает, хотя суетиться он перестал.

– Мы долго думали. Мы – это мы с Колесниковым, но думали все-таки по отдельности: как я говорил, мы перестали друг другу доверять. А однажды, было дело, даже подрались, но это так, глупости. В общем, судя по тому, как после новогодней ночи развернулись отношения между твоими родителями, мы решили, что ничего между ними не было: иначе просто не понятно, почему твой отец вдруг начал избегать общения с твоей мамой. Но мы всего этого не знали, и для нас эти новогодние каникулы стали настоящей пыткой. Тем более, что не было ни сил, ни желания ничего делать для подготовки к зимней сессии. И так продолжалось до рождественского сочельника.

Те дни я помню до мельчайших деталей, хотя новогодняя неделя в целом прошла как в тумане. Пять дней я приходил в себя, настроение было настолько скверное, что не хотелось даже попытаться развеяться – все дни я просидел за компьютерными

играми, отрываясь только на короткие вылазки за продуктами. Питался сладостями и копченой говядиной – хотя есть особенно и не хотелось. Похмельная выдалась неделька. Ну, а шестого января я проснулся и вовсе после обеда – засиделся накануне до утра – пол ночи смотрел, как играют пылинки в просвете настольной лампы. День был пасмурный, за окном наступила оттепель, было ветрено и беспокойно. Людей на улице было мало: ветер задувал под одежду, свистел в подъездах, раскачивал фонари и ветки. В такую погоду в душе поселяется совершенно особенная тоска, но для меня в тот момент переживать ее дома в одиночестве казалось совсем невыносимым. На одной улице, недалеко от университетской площади, мне невзначай встретился Пинегин. Он был навеселе в компании подвыпивших товарищей – они играли в снежки, громко смеялись, в общем, вели себя как дети. Точно не помню, сколько их было – знаю лишь, что там были ребята с курса твоего отца – я их часто видел в университете на своем первом курсе. В общем, ничего странного в их поведении не было: мы поздоровались, обменялись любезностями с Пинегиным и разошлись – мне не хотелось задерживаться в его обществе. А странности начались, когда я пришел домой: не раздеваясь я прошел в комнату и плюхнулся на диван. Чуть-чуть отогрелся и ткнул ногой системный блок, чтобы завести компьютер, сбросил пальто, кинул шапку с шарфом на кресло и увидел сообщение от твоей мамы.

– Что было за сообщение?

– Твоя мама спрашивала, знаю ли я, где Пинегин, и все ли с ним в порядке. Я ответил, что с ним все хорошо, и что я видел его в компании сокурсников полтора часа назад. Дословно разговора я уже не помню, но смысл был в том, что после нового года Алексей неизвестно куда запропастился и не выходил на связь, не отвечал на звонки и сообщения, в общем, как сквозь землю провалился. Такого поворота событий я не ожидал, но и доходить до меня начало не сразу. Только ближе к ночи в душу закралось сомнение. Конечно, пролить свет на все эти вопросы мог только твой отец, но мне совершенно не хотелось с ним говорить, к тому же, я был уверен, что он не ответит на мой звонок. Как бы то ни было, я решил повременить с выяснением отношений, подождать, пока закончатся праздники, и жизнь снова вступит в свое привычное трезвое русло. Эта история послужила прологом к нашему с твоей мамой общению в интернете, хоть и началось оно не с самых приятных разговоров.

Я вдруг запнулся. Мне всегда казалось, что вся эта история настолько сильно въелась в память, что ее и дустом не вытравить, однако годы берут свое – постепенно воспоминания стираются, остаются только какие-то бессловесные ощущения, тяжелые, острые, больные, но бессловесные. И если раньше я думал, что мне не составит труда пересказать все события тех лет, сегодня нужные слова не шли на язык, а нужные воспоминания не удавалось извлечь из памяти только по желанию воли. Я замолчал – мне было сложно продолжать разговор. Но в груди все же теснилось непреодолимое желание наконец-то высказаться. Я молчал об этом пятнадцать лет – в Москве у меня не было людей, которым я мог бы довериться. Все друзья остались здесь, да и как все – после университета мы все разбежались. С Колесниковым мы изредка только переписывались, и то, если появлялся какой-нибудь значительный повод. О его судьбе я вообще ничего не знаю. А с Кривомазовым мы столкнулись лбами из-за одного немца – Сашка пригласил меня на публичную лекцию, которую читал, по его словам, какой-то немецкий дед-фашист. Было интересно послушать, хотя я до сих пор не могу поверить, что какая-то лекция могла так круто изменить наши с Кривомазовым отношения.

– Знаешь, – заговорил я после долгой паузы, – именно тогда я и начал лучше приглядываться к твоему отцу. Он был человеком общительным и легко обходил конфликты – у него в принципе легко получалось находить компромиссы, он ничего ни от кого не требовал, был, казалось, дружелюбным. И при этом его эта способность сглаживать углы была чрезвычайно выгодна только ему: он всегда выходил из-под огня. Также случилось и в этот раз: никаких объяснений не последовало. Твои родители виделись только у меня, при этом на первый взгляд между ними не было никаких отношений. Оно и понятно, Пинегин, насколько мне думалось, таким образом обезопасился от ненужных сцен. А с другой стороны, меня иногда посещает мысль, что эта их модель отношений позволила нам с твоей мамой сблизиться – Пинегин всегда находил повод засидеться у меня допоздна, поэтому я ходил провожать твою маму до дома. В такие прогулки мы, правда, почти не разговаривали: я понимал, что ей было тяжело, поэтому не лез с расспросами, она в свою очередь никакими переживаниями со мной не делилась, но и прогонять тоже меня не спешила. Так мы с ней прогулялись раза, наверное, три. Потом в феврале, после небольшого инцидента, они вообще перестали появляться в обществе вместе, но и у нас тоже не выдержали нервы, мы устроили Пинегину допрос, что, кстати, не испортило наших с ним отношений, даже напротив, у меня иногда возникало чувство, что он чуть больше стал мне доверять.

Матвей, казалось, задумался. Я прервался на несколько секунд, а потом продолжил:

– В общем, дело было так. Я и Серега Колесников спустились однажды к главному входу и решили подождать Кривомазова на улице – ему нужно

было зайти на кафедру, а мы лишний раз заведующему на глаза попадаться не хотели, больно строгий был у нас завкаф. На улице к нам подошел Пинегин – он пребывал в хорошем настроении, шутил, улыбался. У него, напротив, была работа, скоро начинались занятия. То ли в шутку, то ли всерьез он обратил внимание на девушку, вышедшую после нас из корпуса, даже присвистнул. Спросил, знаем ли мы ее? Мы ответили – нет, на что он лукаво улыбнулся и сказал, что хочет с ней познакомиться. В следующий момент он уже исчез – догнал ее, коротко поговорил и отправился в университет. Мы стояли в недоумении: он подмигнул нам, улыбнулся и, не сказав ни слова, зашел в корпус. Только проводив его глазами, я увидел рядом Катю – судя по ее румянцу и растерянному взгляду, она все это видела и слышала. Нам она, естественно, не сказала ни слова, только еле заметно кивнула, когда мы хором с ней поздоровались. Знаешь, меня вообще удивляет, почему она с нами разговаривала. Понятно, на нас не следовало переносить замашки твоего отца, но все равно, этот вопрос так и остался для меня загадкой.

– Судя по тому, что вы рассказываете, складывается впечатление, что мой отец был настоящим монстром.

– Ну, наверное, это неправильное впечатление. Хотя, признаться, иногда мне так действительно казалось. Но казаться переставало, когда мы раз в сто лет выбирались в свет – не думаю, что в то время нравы людские были принципиально лучше. Я даже так скажу: не было плохих и хороших, были неудачники и те, кто может всего добиться, а остальное уже не имело значения. В общем, победителей не судят – в какой бы сфере эта самая победа ни была одержана.

– Странно это слышать. Обычно ведь люди в возрасте хвалят время своей юности.

– Ну, здесь, я думаю, нельзя сравнивать. К тому же я совершенно не знаю нравов современной молодежи. Я долго думал, что людей из моего поколения следует вычеркнуть из списка существ, способных на какое-нибудь нравственное решение, но сейчас мне все это видится несколько в ином свете. По большей части все то, что они делали, было никому не нужно, даже им самим. А жизнь других не имела для них никакой цены не потому, что они сплошь были эгоистами (хотя, чего скрывать-то, были и такие), а потому, что они и своей собственной жизни не ценили тоже. В каком-то смысле этой жизни и вовсе не было – человек ведь жив только тогда, когда он выступает как субъект, как источник решения, действия, поступка. Ну, а в противном случае, существует в большей степени не человек, а нечто, что действует через него. Вот пока это нечто действовало, люди друг друга и не ценили. Люди, в большинстве своем, служили только оберткой или, лучше сказать, полупроводниками для каких-то нечеловекоразмерных идей: от моды, до идеологии. Причем, полупроводниками именно потому, что иной раз какая-то часть их души, еще не полностью пластмассовая, бунтовала, делая поведение индивида шизофреничным с точки зрения стороннего наблюдателя. Но все, на самом деле было проще: чаще всего этот, так скажем, бунт, выливался в какое-то смутное стремление к разрушению или смерти. Может быть, он не был особенно поэтичным, но во всяком случае, бывал по-настоящему трагичным и результативным.

– Вы очень туманно говорите.

– Извини, дурацкая привычка. Я, знаешь, привык формулировать мысли сам для себя – мне редко перепадает удовольствие общаться с людьми не по работе. Ну, в общем, это все лирика. Тут дело в том, что люди смутно, но настойчиво ощущали где-то в глубине души ноющую боль из-за бессмысленности жизни. И эту боль они пытались заглушить чем-то посторонним, пока, наконец, все эти попытки не переходили определенный количественный рубеж, после которого у человека выбивало пробки. Так что нет, монстром твой отец, пожалуй, не был, однако было у него и свое определенное отличие от многих его товарищей. Хотя, может быть, это только у меня оставалось такое чувство – дело было в определенной сознательности и осознанности его выборов. Он утверждал, что отдает отчет в каждом своем действии, но мы, конечно, не хотели ему верить.

– Это разве существенное отличие?

– Что? – его вопрос сбил меня с толку. – Нет, конечно, нет! Каждый, наверное, уверен, что он в полной мере осознает, что делает. Тут было другое – у меня возникало ощущение, что твой отец доволен своей жизнью. Видишь ли, я всю жизнь думал об этом и так не смог побороть своих сомнений. Мне хочется верить, что человек всего лишь жертва обстоятельств, но твой отец был опровержением этой мысли. Вряд ли нашелся бы человек, который мог бы сказать, что твой отец плыл по течению, искал легкий путь и вообще ничему не противился в своей жизни. Напротив, он как раз и был тем самым победителем, человеком, который мог бы достичь всего, чего бы ни пожелал. Проблема-то и заключалась в том, что он не был как все. Знаешь, меня жизнь постоянно сталкивала с толковыми людьми: у меня был один знакомый со школы – толковый парень. Он всю жизнь хотел уехать жить в Штаты, так вот, он нашел программу по обмену, поехал после второго курса и не вернулся. Женился, получил вид на жительство, ну и так далее. Не знаю, как он там сейчас – мы с ним еще в университете перестали поддерживать связь. Но он добился своего, нашел способ применить свой талант именно там, где он больше всего был нужен. И знаешь, я за него не беспокоюсь, уверен, он справится. А с твоим отцом было с точностью да наоборот: он был очень талантливый и пробивной человек, самородок, но ему ничего не хотелось. Ну, ты, главное, пойми меня правильно, не просто не хотелось, а не было никаких целей. Наверное, эту пустоту в душе он и замещал своим образом жизни. Причем, чем дольше я в него вглядывался, тем сильнее понимал, что это не было мальчишеством, не было никакой травмой или болезнью, он казался вполне самодостаточным человеком, уверенным и вменяемым.