Фронт приходит к нам
Шрифт:
Вот и вечер наступил. И опять эта тишина. Мы снова заглядываем в комнату. Там никаких изменений.
— Может, они умерли? — спрашиваю я.
Женька манит меня за собой. Мы выходим на крыльцо. Дождичек идет, а на скамеечке прямо под дождичком, в зимней шапке, в начищенных сапогах, сидит Тышкин и молчит, и тоже смотрит куда-то далеко, и чуть голову наклонил, словно прислушивается.
— Товарищ Тышкин, — спрашивает Женька, — вы что это в зимнее нарядились?
— Гусь свинье не товарищ, — не оборачиваясь,
— Ах, извините, — говорит Женька, — а вы за красных или за белых?
— А мне все равно, — говорит Тышкин, — мне хоть синие.
Он встает и начинает ходить по двору, а Женька говорит:
— Слушай, Генка, я придумал такую штуку, что немцы не рады будут, что в Январск сунулись. Мы их всех, и злую собаку Королькова, и Тышкина, — в дохлятину превратим. Мы с тобой. Гена, пустяками занимались, в маршалы играли, мину дурацкую делали. Ты ведь знал, что она не взорвется, ведь знал? Что ж не говорил ничего?
— Я думал, взорвется… — говорю я.
Женька смотрит на меня с презрением.
Тышкнн ходит и ходит.
Женька шепчет:
— Возьмем веревку, сделаем петлю, намылим и вечером у дверей повесим, и порог намылим. Злая собака приходит — и головой в петлю. Хочет подняться, а под ногами скользко. А Федьку Тышкина немцы расстреляют: подумают, что он виноват. А потом разберутся, в чем дело, и начнут друг в друга стрелять.
Я вспоминаю его слова: «Что ж не говорил, что мина не взорвется?»
— Ничего не получится. Женя. Смешно даже, чтобы взрослый человек сам себя повесил…
— Ах, смешно?!
У него злые глаза.
— Ты только и умеешь стишки писать! Пиши, пиши!
С Женькой спорить нельзя. А может быть, он и прав.
— Товарищ Тышкнн, — спрашивает Женька, — что лучше — осень или лето?
— А мне все равно, — бормочет Тышкин, а сам все прислушивается, даже ногу отставляет в сторону, как гончая собака.
В Январске тишина. А мы сидим с Женькой за сараем и намыливаем петлю.
— Вот уж петелька, ну и петелька, — шепчет Женька, — головой попадешь — не воротишься.
— Женька, — говорю я, — а вдруг он и в самом деле удавится? Ведь страшно, а?
— Страшно, — говорит Женька. — А мы смотреть не будем, мы на станцию убежим.
Уже совсем ночь.
Я смотрю на белую рубаху Тышкина и придумываю такие стихи:
Ходит Тышкин вдоль забора, сторожит.
Сторожит он, сторожит он и дрожит.
А вокруг его башки петля кружит.
Женьке очень нравятся эти стихи. Он даже последнюю строчку придумывает:
— А было бы побольше веревки, мы бы для каждого фашиста сделали бы по петле. А злая собака Корольков все равно попадется.
о том, как все это закончилось
Всю ночь была тишина. Мы с Женькой сидели, сидели. Все сторожили, не заметили и заснули. А утром услышали — тарахтит что-то.
Подбегаем к окнам. По улице — пыль столбом. Пыль столбом. Грохот стоит. Танки идут. Самые настоящие. С пушками. Я смотрю на них, а сам почему-то думаю о Тышкине: «Бедный фельдшер! Ждал-ждал фашистов, встретить хотел, да проспал». Тышкина-то со дворе нету.
А танки фашистские идут. И небо серое-серое.
А дядя Юра у окна стоит, словно всю ночь так и не отходил. Только костюмчик на нем не парадный, старенький, потертый. А тетя Аня у другого окна стоит. Тоже в стареньком.
Женька тычет меня в бок. Я пожимаю плечами. Мы ничего не понимаем. А танки идут и идут. А за ними грузовики. И в них солдаты сидят, все в стальных касках, а некоторые даже в пилотках, как наши. Я прижимаюсь к Женьке. А он говорит мне шепотом:
— Перестань ты трястись.
А я не трясусь. Это он трясется. Я только что сам ему об этом сказать хотел.
А танки идут. И грузовики идут. Тогда я оборачиваюсь и смотрю на стол. А на столе — ни каравая, ни скатерти.
— Женя, — шепчу я, — каравай-то съели.
Он смотрит на меня с сожалением. Наверное, я опять что-то не так сказал.
А танки идут. И мы ничего сделать не можем. Ничего. Вот будем так стоять и ждать. Пока не войдут фашисты… А когда они войдут, дядя Юра укажет на нас: «Вот они…»
— Бежим на чердак, — говорит Женька, — бежим…
Вдруг один из грузовиков останавливается у нашего дома! За ним другие… Выпрыгивают фашисты, показывают на наш дом руками…
— Бежим! — говорит Женька. — Поздно будет.
…Фашисты бегут к нашему дому… Вот сейчас все и произойдет. Сейчас, сейчас…
— Слава богу, — говорит дядя Юра, — дождались своих.
Каких своих?.. Ну да, он ведь ждал их…
Женька дергает меня за руку и толкает совсем к окну. Я прямо лбом в стекло упираюсь.
— Смотри, смотри!..
…Что «смотри»?.. Фашисты к крыльцу подбегают, и дядя Юра выходит к ним навстречу.
И вдруг, как будто туман рассеялся, и я вижу на касках у солдат — звезды пятиконечные!
— Женька, да это же наши!
Но Женька уже выбежал на крыльцо, и я — за ним. И кричу:
— Давай, давай!
А первый (командир, наверное) говорит мне:
— Ты чего кричишь, пацан? Доктор-то здесь живет?
— Здесь, — говорит дядя Юра.
А я ничего не понимаю. Какой доктор? Ах, да это же Корольков — доктор. Злая собака Корольков. Но он ведь предатель!
— Я зубной врач, — улыбается дядя Юра.