Фронт приходит к нам
Шрифт:
— Куда же я побегу? — спрашивает она.
И вдруг снова «бумм»! Да так сильно, что я пригнулся.
— Вываливай, слышишь! — закричал шофер и снова полез в мотор. Но мотор молчал. Шофер увидел нас.
— Ребятки, — сказал он, — подтолкнем машину, а?
— Давай, — сказал Женька.
Мы толкали, толкали, и все впустую. И мы отошли. А шофер заругался и полез в кузов и стал сбрасывать мебель.
Я никогда раньше не думал, что столы могут взрываться, а вот ведь взрываются. Такой небольшой обыкновенный стол, и едва он коснулся земли, как что-то треснуло, охнуло,
— Генка, — услышал я, — ты живой?
Ко мне полз Женька. Я показал на шофера. У Женьки скривилось лицо.
— Давай куда-нибудь залезем, — сказал он.
— Боишься?
Он рассердился:
— Чего мне бояться!.. Не хочу глупо умирать…
А шофер лежит. Вот только что ругался, ходил. Нам сказал «ребятки…» А сейчас лежит. Под ним на траве — пятно.
— Давай за кусты лезь, — говорят Женька. А лицо у него бледное-бледное.
— Женя!..
— Лезь!..
А шофер лежит.
Дым рассеялся. Вместо нашего забора мелкие кусочки валяются. И там стоит дядя Юра.
— Идите в погреб, — печально проговорил он и даже не спросил, где это мы пропадали.
Глава шестая
о том, как мы с Женькой все-таки на фронт попали
Добрые жители Январска! Вас мало осталось в городе. Большинство кочует где-то по дорогам, просится где-нибудь на ночлег, ждет кого-то, кого-то оплакивает.
Вас мало в городе, и мы с Женькой не знаем, какие вы.
Все перепуталось, перемешалось. Вот мы хотели на фронт, а он сам к нам пришел. И очень скоро. Может быть, это потому, что без нас никак нельзя, а может быть, мы просто не научились от него спасаться.
В погребе я придумал такие стихи:
Фронт приходит к нам,
догоняет нас война,
. . . . . . . . . . . . . . .
Ждет геройских дел страна,
А в погребе течет вода,
И мы уйдем, уйдем,
И не вернемся мы сюда
Ни ночью и ни днем.
— В погребе сухо, — сказал Женька. — И все ты выдумываешь.
А я промолчал. Я ему эти стихи и не показывал. Это он просто через мое плечо заглянул.
Вошел дядя Юра, сказал:
— Никуда не выходить. — И ушел.
А мы с Женькой переглянулись, погасили коптилку и полезли в дверь. На дворе никого не было.
— Лезем на чердак, — предложил Женька.
На чердаке душно. Пахнет пылью. Чердак большой и темный. Там всякие закоулки, столбы, балки и трудно сразу привыкнуть. Но мы торопимся к слуховому окну. Под нами — двор и разбитый забор. На улице тот же грузовик. И тот же шофер лежит возле. Неподвижно. И дядя Юра торопится к дому, увешанный
— Грабит, — шепчет Женька, — это называется мародерство.
А за дядей Юрой торопится с узлами Федор Тышкин. Фельдшер. Дурак ужасный.
В городе тихо-тихо. Никто не стреляет, не кричит. Только очень противно пахнет гарью. А шофер лежит.
А мы с Женькой смотрим из слухового окна на желтые листья. Они кувыркаются на ветру, как акробаты в цирке. И все через голову, через голову.
Летят себе листья, как в Москве осенью. Тишина, и небо голубое. И как будто никакой войны и нету. Но шофер лежит.
Женька сопит и роется в карманах.
— Хочешь, Женя, про Москву поговорим?
Но он не слышит. Он роется в карманах.
Потом достает бумажки — смятые, жалкие.
— Вот, — говорит он, — это наши удостоверения. А ты, товарищ подполковник, сидишь на чердаке и ни о чем не думаешь…
И он качает головой. Совсем как взрослый.
— А была бы граната хоть какая-нибудь, — говорит Женька, — мы бы с тобой, Гена, эту злую собаку Ю. А. Королькова грохнули бы за мародерство, а?
Я молчу.
— Давай думать, — бубнит Женька, — давай думать. А то скоро война кончится, а мы с тобой так и просидим на чердаке.
Мы садимся спинами друг к другу. Ветер гонит сухие листья. И вдруг мы слышим грустный, одинокий крик паровоза.
Паровозы очень жалобно кричат,
Убежать отсюда все они хотят,
Нам бы тоже вместе с ними убежать,
Партизанскую судьбу свою начать…
В городе тихо. Женька говорит:
— Наши ушли, Генка. Смотри, вот-вот фашисты появятся. Ворвутся на мотоциклах и давай расстреливать, и давай, и давай…
Я молчу. Страшно. Женька выглядывает в слуховое окно.
— Пока никого не видно. Пусто.
Мы спускаемся в дом. Мне все время кажется, что кто-то стоит за моей спиной. Дядя Юра в новом костюме стоит у окна, тетя Аня в новом платье — у другого. Они смотрят на улицу. На столе лежит румяный каравай, на нем — солонка с солью. Я глотаю слюни. Мы стоим с Женькой на пороге и боимся сделать шаг. Хоть бы кто-нибудь крикнул или топнул бы. Дали бы нам с Женькой по большому куску от этого каравая. А еще бы хорошо с колбасой.
Женька тихонечко поворачивается. Я — за ним. Мы идем в кухню. Мы молча едим все, что нам попадается: корки какие-то, капустные листья и остатки пшенной каши. Капустные листья с солью — это здорово. Кончится война, возьму целый кочан, пачку соли, сяду где-нибудь в удобном месте и все съем. Медленно буду есть. Долго.
— Ты боишься? — спрашивает Женька.
— Нет, — говорю я, — совсем мне и не страшно.
Это я его подбодрить хочу.
— А мне страшно, — говорит он, — как поймают, как головой об столб дадут…