Фронт приходит к нам
Шрифт:
— Ты не плачь, мальчик, где мама твоя?
Но я не могу ответить. У меня в горле застряло что-то.
И вдруг цепкая рука хватает меня за воротник и толкает в проход. Женщина сердится.
— Да что ж вы мальчонку-то затискали совсем!
И вдруг поезд трогается. И вдруг зажигается желтый-желтый свет. А кругом столько людей, столько людей, что пробраться некуда.
И вдруг я вижу — по проходу лезет Женька, лезет по чужим чемоданам, по чужим мешкам.
— Женька!
— Генка!
Он лезет ко мне, а я — к нему. А голова его под желтым
Прощай, Январск! Прощай, Январск!
Пробил последний час.
Пускай веселый паровоз
Умчит в сраженья нас…
Все устраиваются спать. Кто где. Женщина говорит нам:
— Вы, ребятки, вот здесь в проходе на мешке приспосабливайтесь. Это мягкий мешок.
Мы пробовали лечь, но лечь никак нельзя.
— Нужно отвыкать от удобств, — говорит Женька, — и сидя поспим, ничего не случится…
Вагон скрипит. Желтый свет подмигивает.
С верхней полки свешивается бородатая голова.
— Это которого же Генку я с полки спихнул? — спрашивает голова.
Женщина показывает на меня.
— Не ушибся? — гудит борода.
Я молчу. Женька зевает и говорит вверх:
— Ладно, утром поговорим.
Вдруг в вагоне стало светло-светло, просторно-просторно, а по проходу идет Женька.
На нем маршальская форма и усы, как у Буденного, только штаны короткие.
— Смотри, — показывает он в окно.
Окно большое-большое. Там луга, поля, и леса, и холмы. И там по этим холмам и лесам идет женщина и на ней зеленый плащ — длинный-длинный. И она смотрит на нас большими грустными глазами и что-то говорит, губами тихонько шевелит и кивает нам, кивает…
И голова ее где-то над облаками, а глаза прямо совсем рядом — большие и грустные.
И мы с Женькой бежим прямо к ней. Не бежим, а летим быстро-быстро.
И вдруг ничего нет. И ее нет. И только мы с Женькой летим неведомо куда. И выходит из ворот дядя Юра и спрашивает:
— А билеты у вас где? А пропуск?
И он толкает меня в плечо. Я открываю глаза. Какие-то люди стоят над нами. Большой фонарь качается передо мной.
— Билеты, пропуска! — гудят люди. — Поживее.
— Женька, Женька, билеты спрашивают.
Он никак не хочет открывать глаза.
Потом он все-таки просыпается.
— Вы с кем, ребята, едете? — спрашивает военный.
— С папой, — говорит Женька, — он там — впереди…
— Впереди? — хмурится военный, — там вагонов нету, там паровоз.
— Он как раз на паровозе, — говорит Женька.
— Это, наверное, Игната Михайловича племянник. Он говорил нам, — произносит другой военный, — ты племяш, что ли, Игната Михайловича?
— Конечно, племяш, — говорит Женька.
— А это кто же?
— Я тоже племяш, — говорю я.
— Так ведь у него один племянник-то.
— Нет, два, — спорит Женька.
Поезд вдруг останавливается. За окнами ночь.
— Вот что, ребятки, — говорит военный, — давайте начистоту. Машинист вам не дядя? Правда?
— Правда… — вздыхает Женька.
— А вы ведь сами едете, одни?
— Одни…
— Вам ведь на фронт нужно?
— Конечно, — говорит Женька.
— Петров, — приказывает военный, — доставь-ка ребят в комендатуру. Пусть там разберутся.
И он уходит. А красноармеец Петров ведет нас к выходу.
— Женька, — шепчу я, — что же теперь будет?
— Нужно бежать, — говорит он, — не отставай от меня.
На лестнице висят люди с корзинами, мешками. Их не пускают. Мы еле протискиваемся на платформу. Слышен резкий свисток. Бегут люди. У здания вокзала толпа. Шум.
— Стоять здесь, — говорит Петров, — чтобы никуда. Все равно найду — хуже будет.
И он бежит в толпу.
— За мной! — командует Женька. И мы бежим в другую сторону. Останавливаемся за вокзалом в каком-то сквере. Садимся на скамеечку. Скоро рассвет. Мы сидим и молчим. Что это за город такой? Далеко ли до Москвы?
Глава пятая
о том, как продолжалось наше путешествие и чем оно закончилось
Мы бродили с Женькой по железнодорожным путям, мимо всяких стрелок и семафоров, вагонов и паровозов и, наконец, дождались следующего поезда.
Мы уже научились пролезать в вагоны. Устроились в тамбуре и поехали.
Женька оставил меня с сумками, а сам полез по вагону. Он очень любопытный. Потом он вернулся.
— Я, — говорит, — весь вагон облазил. Люди друг на друге сидят. И все беженцы. Никто не хочет у фашистов оставаться.
— Правильно, — говорю я, — только почему они, Женька, в нашу сторону бегут? Им же надо обратно, а они к фронту…
— Я тоже об этом думал, — отвечает Женька, — наверное, так перепугались, что все стороны перепутали… Одна старушка говорит: «Вот приеду в Январск — отдышусь немного. Уж туда-то войне не добраться…» Она, наверное, сумасшедшая. Сейчас много сумасшедших.
Женька сидит и свистит. Смотрит в окно и свистит. У него это здорово выходит. Как лесная птица.
В тамбур пролезает какой-то дяденька. Он смотрит на Женьку и шевелит усами.
Я говорю:
— Он все, что хотите, может просвистеть.
Но дяденька не смотрит на меня. Он говорит Женьке:
— Заткни-ка свой свисток.
Стучат колеса. Мелькают столбы.
— Скоро Москва, — говорит Женька.
Мамочка, а помнишь, как хорошо бывало по утрам, совсем-совсем недавно. Ты вставала, а я забирался в теплую твою постель и притворялся, что сплю. А ты меня будила, щекотала и смеялась, и тут уж никак нельзя было сдержаться. И в комнате было почему-то всегда солнечно-солнечно. А свежего хлеба было столько, что ешь, ешь и все равно не съешь, и масла было много, и сахару. А я, такой глупый, капризничал, обижался, что ты меня есть заставляешь.