Фронтовые повести

Шарипов Адий

Последнюю передышку сделали в длинном логу, километрах в двух от станции. Когда поднялись на пригорок, увидели редкие огни станции. Время от времени черное небо медленно бороздили ракеты — фашисты не спали.

Коротченко повел роту Жилбека к школе. Залегли метрах в пятистах от нее, когда отчетливо стали видны здание и неторопливо вышагивающий часовой.

— Петро, возьми двух людей и ползком к школе! Побыстрее, — распорядился Коротченко, поглядывая на часы. — Часового снять тихо!

Петька перекинул через локоть ремень бесшумной винтовки и пополз. Он был горд, что именно ему доверили самое

ответственное дело— снять часового. И может быть, из-за этой гордости он недостаточно осторожен, как того требовала обстановка. До часового оставалось метров тридцать. Петька прицелился и нажал спусковой крючок. Часовой мягко, без стона, как в немом кинофильме, повалился на бок. Но тут из-за угла вышел другой часовой, растерянно остановился, глядя на упавшего напарника, потом бросился к нему. Петька, не ожидавший появления второго часового, прицелился и выстрелил. Раненый фриц заорал. И тогда сразу затарахтели партизанские автоматы, и к школе бегом устремилась рота Жилбека. Немцы выскакивали в одном белье из дверей школы, из окон и наугад, вслепую стреляли из автоматов. Застрочил пулемет. Увидев бегущие к школе фигуры, немцы начали вести прицельный огонь.

Партизаны добежали до школы, укрылись за глухой стеной. Петьке удалось швырнуть две гранаты в окно. Раздался взрыв, послышались вопли, все смешалось. Фрицы, отстреливаясь на ходу, отходили к дзоту. Оттуда уже веером брызгали трассирующие пули.

Жамал, задыхаясь, бежала, стараясь не отстать от своих. Вместе со всеми она стреляла, в горячке боя не видя перед собой цели. Но потом, когда остановились возле школы и когда фашисты стали перебегать к дзоту, она стала хладнокровнее посылать пулю за пулей короткими очередями.

Потом раздался грохот, ослепительная вспышка разорвала ночной мрак, задрожала земля, Жамал чуть не выронила автомат, закрыла глаза, заткнула уши пальцами. Через минуту она услышала чей-то восторженно-дикий возглас:

— Держись, Жамал, это Пашка депо взорвал!

…Школа опустела. Фашисты отступили к вокзалу и продолжали отчаянно сопротивляться. Над вокзалом потянулся густой черный дым— горело депо. Третью атаку отбили немцы, засевшие в дзоте самого вокзала. Вражеский пулемет не смолкал ни на минуту. Среди партизан много раненых. Немцы поняли, что окружены, но не сдавались.

Жамал бежала вместе со всеми, вместе со всеми падала на землю, вместе со всеми стреляла. Она не чувствовала себя способной что-то делать самостоятельно в этом грохоте, гуле и крике. Она была частицей отряда, действующего как единое целое. И только когда в одну из перебежек в двух шагах от нее рухнул наземь Петька, Жамал остановилась и бросилась к нему. Петька хрипел, делал какие-то знаки, указывая на грудь, и ни слова не говорил. Жамал обхватила его обеими руками, попыталась поднять, но не смогла даже сдвинуть с места.

— На помощь! — крикнула Жамал. — Сюда! Подбежали двое партизан, подняли Петьку, оттащили в сторонку. Жамал нашарила в сумке перевязочный пакет, начала перетягивать бинтом Петькину широченную грудь. Пуля прошла навылет. Петька продолжал хрипеть, кровь невозможно было остановить.

Приближался рассвет. Фашистов так и не удалось выбить из здания вокзала. Когда Коротченко доложили, что все триста девушек освобождены, он приказал

дать отбой. Задача была выполнена— водохранилище взорвано, депо сожжено, пленницы освобождены, две трети немецкого гарнизона уничтожено.

Партизаны спешно отходили в лес, унося с собой раненых. Отличившийся в бою Петька был ранен дважды: одна пуля прошила грудь, другая раздробила голень. Несли его трое. Петька не приходил в себя, только хрипел и пытался что-то бормотать. Вместе с отрядом уходили в лес около трехсот освобожденных от немецкой неволи русских пленниц.

Утро наступило ясное, безоблачное. В лесу стояла поразительная после боя тишина. В ушах партизан все еще гремели выстрелы, слышались команды, русская и немецкая, стучали пулеметы, и не верилось, что в мире существует первозданная лесная тишина.

Остановились в лесу, быстро соорудили лежанки для раненых. Лица у всех почернели. Одежда была изорвана в клочья, подсыхающие лапти сжимали ноги стальным жгутом. Рейд был удачным, но полному торжеству мешали стоны раненых товарищей.

Очнувшись, едва шевеля губами, потрескавшимися и распухшими, Петька попросил, чтобы на минутку позвали Тамару. Она в это время беседовала с освобожденными девушками. Когда ей передали Петькину просьбу, она сразу же вместе с Жамал пришла к нему и не отходила, пока хирург не сделал ему перевязку. Петьке стало как будто легче, он попросил пить. Жамал сорвала с пояса фляжку и, осторожно приподняв голову Петьки, напоила его.

К полудню вернулся Мажит со своей группой. Они блестяще выполнили задание. На обратном пути столкнулись с вражеским отрядом, который спешил на помощь фрицам в Пригорье. Завязалась перестрелка. Партизаны ушли в лес без потерь, не было ни одного раненого.

— Спасибо, джигит, — поблагодарил Коротченко Мажита, — и дело сделал, и людей сохранил, молодец.

XXVI

За окном шумел ветер, звучно трепетала листва тополей, тонко подвывали провода, и от этого в сумрачном большом кабинете было тоскливо и жутковато. Подполковник Ранкенау ходил из угла в угол и время от времени привычным движением доставал из нагрудного кармана большие серебряные часы — подарок матери.

Года два тому назад, когда Ранкенау был во Франции, его шеф, любивший пофилософствовать за бутылкой коньяка, не раз говорил: «Одиночество, мой друг, пагубно влияет на работника гестапо. Лезут в голову дурные мысли. И если нет с тобой арестованного или подчиненного, возьми себе в компанию бутылку коньяка!..»

Да, одиночество действительно пагубно. Лезет в голову всякая чертовщина. О жизни и смерти. О доме, о детях, о последних посылках жене. Что бы еще ей такое пикантное отослать в память о дикой Белоруссии?

Налетел порыв ветра, что-то с тяжелым стуком упало за окном. Подполковник вздрогнул и выругался. Всякий стук, всякое неожиданное движение, паровозный гудок — все напоминало ему о партизанах. Ранкенау в раздражении сел на диван, иронически скривил губы. «Домой надо отослать веревку, на которой меня повесят партизаны!.. Тогда уж мне не нужны будут ни чины, ни ордена, ни благодарности фюрера…»

Услышав стук в дверь, Ранкенау опять вздрогнул. «Нет уж, прежде чем найдут для меня веревку, я повешу не один десяток из этой сволочи!»