Фронтовые повести
Шрифт:
— Павлик, справа! — неожиданно раздался тревожный голос Мажита.
Павлик оглянулся и увидел, что за деревьями, пригнувшись, бежит полицай и прижимает обеими руками к себе какой-то сверток.
«Майя!»— догадался Павлик и крикнул своим:
— Не стрелять!
Полицай, услышав команду, затравленно пометался из стороны в сторону, бросил безмолвный сверток в траву и опять побежал.
Но в то же мгновение Павлик выпустил по нему длинную очередь из автомата. Полицай свалился.
Майя была жива. Она больше не могла кричать, только беззвучно раскрывала посиневшие
Среди полицаев Хомутова не оказалось — сбежал.
…А в это время Хомутов лежал в кустах, уткнувшись лицом в землю, ни жив ни мертв. Когда стихли партизанские выстрелы и когда прошел животный страх за себя, начал размышлять: «Задание гестапо не выполнено… Какую-то паршивую старуху с ребенком не мог доставить… Что теперь скажет подполковник? Повел на хутор сотню отборных полицаев— и всех положил. Осталось пять-шесть человек… А ведь Ранкенау может и меня посчитать шпионом, скажет, специально Хомутов угробил полицаев и старуху с девчонкой упустил… К партизанам идти с повинной поздно — не простят… И к партизанам нельзя, и в гестапо нельзя… Неужто расстреляют?..»
Рядом сопели полицаи. Чуть слышно шевелились, не спали. Он прислушался. «Может, рвануть одному куда-нибудь на Кубань, в Крым?..» Хомутов вздохнул. Как убежишь от своего дома, прирос всей душой к хозяйству, невозможно расстаться. А там, на новом месте, заново начинай строить, хозяйством обзаводиться…
Один из полицаев приглушенно позвал Хомутова.
— Молчи! — огрызнулся Хомутов. Сейчас он ненавидел этих ублюдков, которые, как бараны, подставляют лбы под пули. «Быдло. Что им ни скажи — все выполнят. Шпана, отребье, за себя постоять не могут. Надо было отказаться, не ходить в Лузганки. Послали бы туда регулярные войска, а то сколько полегло полицейских. Сотня! Сколько реву будет в Епищеве… Подполковник, гестаповец проклятый, что он мне завтра скажет?..»
Хомутов повернулся на спину и даже замычал от досады и злости.
«Скажу, что по дороге старуха умерла, а девчонку шальная пуля прошила… Бой, скажу, был горячий. Во славу фюрера, скажу, полегло сто верных полицаев… А он скажет, раз этих не доставил, тащи других заложников… Ага, других… Не-е-ет, ничего у тебя не выйдет! Хомутова ты голыми руками не возьмешь, не возьмешь…» Выход нашелся неожиданно.
Хомутов поднялся, ощупал себя, все еще не веря, что не задет ни одной пулей, и позвал:
— Пошли, господа полицаи, дело есть!
На другой день в кабинет Ранкенау вошел бодрый, подтянутый Хомутов.
— Господин подполковник, ваше задание выполнено! К сожалению, партизаны успели дойти до хутора раньше, чем мы предполагали, господин подполковник. Они окружили Лузганки как раз в то время, когда мы арестовали женщин и нужных нам детей. Убито около ста верных полицаев в неравной стычке с бандитами. Но ваше приказание все равно выполнили, господин подполковник.
Ранкенау встал и печально склонил голову, делая вид, что ему жаль погибших.
— На то и война, господин Хомутов, — наконец со вздохом проговорил он. — Без жертв не обойтись. Но все эти жертвы, господин Хомутов, во имя нашего будущего! Объявляю вам благодарность! Сегодня же вы получите от командования
— Служу не только за деньги, но и от души! — отчеканил Хомутов.
— Спасибо. Введите задержанных.
Полицаи втолкнули в кабинет немолодую женщину с ребенком на руках. Увидев перед собой немецкого начальника, женщина заголосила:
— За что они меня поймали, господин начальник? Изверги! В чем я виновата? Тряпкой рот заткнули, связали, как скотину.
Ранкенау с любезной улыбкой попросил женщину не волноваться, пожурил Хомутова: «Ну зачем же вы издеваетесь над беззащитной женщиной? Она, может быть, и не виновата, что ее муж ушел в партизаны».
— Никаких партизан я не знаю! — продолжала кричать женщина. — Муж погиб еще в прошлом году. Изверги, детей не жалеют!
— Вы будете утверждать, что это ваш собственный ребенок?.. — спросил Ранкенау.
Женщина несколько мгновений ошеломленно молчала, не зная, как понимать его шутку.
— Ну, если вы не намерены признаваться, придется вам до завтра подумать в одиночестве.
И Ранкенау приказал отвести женщину в тюрьму, а ребенка оставить здесь.
Несчастную жертву выволокли из кабинета.
На третий день после невыносимых пыток истерзанная женщина стала «давать показания»:
— В лесу пятнадцать тысяч партизан. У них есть пушки, пулеметы и танки. Старик Роман ушел в партизаны… Пишите, пусть возвращается ко мне…
Ранкенау оглядел женщину. Платье на ее плечах было изорвано, виднелись кровоподтеки на руках, женщина была растрепана, под глазом темнел багровый синяк.
Подполковник велел немедленно привести ее в порядок, переодеть и постараться сфотографировать ее вместе с ребенком. Приказал добиться, чтобы хотя бы на одну сотую долю секунды она смогла улыбнуться перед объективом.
Когда женщину увели, Ранкенау вызвал помощника и приказал срочно составить воззвание к партизанам. Воззвание, вместе с фотографией задержанных и письмом жены к старику Роману и командиру Акадилову, отцу девочки, срочно отпечатать в типографии.
— Завтра в восемь ноль-ноль отправить самолет с листовками в расположение партизанского лагеря.
Подполковник сообщил помощнику координаты.
Повара в лагере поднимались раньше всех. Разводили костры под черными закопченными котлами. Начинали готовить завтрак.
Неожиданно утреннюю тишину нарушил гул мотора. Это мог быть только враг, о прибытии советского самолета обязательно сообщали шифровкой с Большой земли. Услышав зловещий гул, повара начали торопливо тушить костры, разгонять дым. Им помогали только что вернувшиеся из ночного похода разведчики. Но самолет уже заметил расположение лагеря, сделал круг и сбросил листовки. Они опускались долго, медленно и густо кружась в воздухе. Партизаны вскочили, сон как рукой сняло, появление фашистского самолета не предвещало ничего хорошего. К счастью, на этот раз обошлось все благополучно. Вражеский пилот покружил над лагерем и, убедившись, что листовки попали в руки партизан, улетел. Обычно, обнаружив лагерь, фрицы начинали бомбить его.