Галя Ворожеева
Шрифт:
— Не ковыряй сукно! — насмешливо крикнул Виктор сопернику, взял кий и, насвистывая, обошел вокруг стола. Как всегда, посыпались советы:
— Свояка бей!
— От борта, от борта!
— Шар ноги свесил в лузу!
Виктор с треском забил шар, наигранно небрежно, лихо вбил еще два подряд.
— Вот, зверина, что делает! — восхищенно выдохнул Стебель.
Кто-то крикнул:
— На подставках выезжает!
— Не суй нос, а то как дам промеж глаз, так уши и отклеются, — предупредил Виктор.
Тамара шептала Гале на ухо, хвалила Шурку:
— Он так-то будто
Тамара щурила глаза, откинув голову, смотрела на Шурку.
Приходили принаряженные девчата, присоединялись к Тамаре с Галей. Появился комсомольский секретарь Маша Лесникова. Она кончила десятилетку на два года раньше Гали. После школы Маша пошла работать на свиноферму.
Была она крепкая, коренастая, с тугими, румяными щеками, с решительными, резкими жестами.
— Здорово, механизатор! — сказала она Гале. — Здравствуйте, девчата!
Из библиотеки вышла Люся — высокая, тонкая, в джинсах, с сигаретой между пальцев. Было в ней что-то чуть-чуть несуразное и чуть-чуть нелепое. Может быть, джинсы, не идущие к такому росту? Или красные волосы и синие веки, так не вязавшиеся с сельским бытом?
Она с особым дамским шиком пустила почти до самого потолка тонкую струю табачного дыма и, сбивая пепел, несколько раз ударила по сигарете длинным указательным пальцем с перламутрово-розовым треугольничком ногтя.
— Ты чего, Люся, такая хмурая? — спросила Маша. — Ровно корова пала у тебя.
— Была и я когда-то веселая, да надоело балабонить, как ты, — мрачновато ответила Люся.
— Была у Бобика хата: дождь пошел — она сгорела!
Все вокруг захохотали, а Люся презрительно дернула плечом.
— Бей этого! Этого! Тот не пойдет, а этот полетит в лузу со свистом, — посоветовал Виктор Шурке, а тот злился:
— Да не с руки мне его бить!
Люся посмотрела на Виктора, и лицо ее потеплело.
— Тоньше бей, нежнее, — страстно умолял Стебель, — а то ты как шарахнешь, так шар на метр подпрыгивает!
— Не проиграв, не выиграешь, — бодрился Шурка.
Виктор, смеясь, дружески похлопал его по спине:
— Наконец-то у дурака зуб мудрости прорезался.
Теперь захохотали парни.
Зазвучала музыка, и девчата пошли в зал. К Тамаре подскочил Шурка, она так и расцвела. Вот Стебель подхватил Машу, на голове его вздрагивали вихры. Галя оглянулась: Виктор пробирался к ней.
— Пойдем?
Она положила руку на его плечо. Звучало какое-то старое танго, печальное, тревожное, и от этих звуков Гале тоже стало печально и тревожно. Сквозь музыку до нее донесся голос Виктора:
— Вот так мы и живем. Танцы да кино… А в райцентре так же?
— Там лучше. Там очень хороший клуб. А в нем кружки разные. Художники подарили свои картины. Там прямо своя галерея.
— А ты чего же там не осталась?
— Меня наш совхоз обещал в институт послать… Да тут еще отчим появился… Глаза бы на него не смотрели!
— Знакомая ситуация, только у меня — я уже говорил — появилась мачеха. — Голос Виктора прозвучал тепло и как-то родственно.
Кончилось
Люся остановилась в дверях, хмуро глядя на танцующих Виктора и Галю.
Не очень-то удачно началась жизнь у Людмилы Ключниковой. Еще учась в библиотечном техникуме, она вышла замуж за беспутного художника-оформителя. Была в городе небольшая группа таких художников. Они оформляли здания, магазинные витрины, заключали договора и выезжали в совхозы, в колхозы, рисовали там портреты передовиков, оформляли клубные фойе, писали плакаты, лозунги, воздвигали доски показателей с диаграммами, с цифрами, — в общем, «делали наглядную агитацию».
Такая вольная жизнь и хорошие деньги избаловали Люсиного мужа.
Через год он оставил ее и, как ни в чем не бывало, с легкой совестью перебрался к ее подруге.
Людмила Ключникова как раз окончила техникум, и ее послали в Журавку отрабатывать два года.
Ее поселили у дяди Троши, в небольшой бревенчатой пристройке с отдельным входом. И она была рада, что жила ото всех отдельно.
Приходила она после работы домой, сбрасывала платье, надевала зеленые вельветовые брюки, серый, грубой вязки толстый свитер, садилась у окна, забросив ногу на ногу, курила сигарету и что-нибудь читала или о чем-нибудь думала. Иногда указательным пальцем ударяла по сигарете, сбивая пепел прямо на пол. В крашеных губах ее таилась легкая горечь, а в светлых глазах — холодок и скука. Тонкой струей она сильно пускала в потолок сигаретный дым.
Дядя Троша зорко присматривался к ней. И вот однажды, когда Люся зашла к нему в избу за молоком, он и сказал ей, жалеючи и ласково:
— Ты, девка, не сердись на жизнь-то, не сердись. Она тут ни при чем.
— А я не сержусь, дедушка, — как можно бодрее воскликнула Люся.
— Ну, вот и ладно! Знаешь, как бывает в нашем мужицком деле? Где-нибудь на дороге прихватит тебя непогодь. В грязи да в лывах раскиснут сапоги. Ну и поставишь их на солнце сушиться. Если передержишь — они скоробятся, ссохнутся. Тогда шибко плохо в них ноге: твердо, косо. А нужно их, прежде чем надеть, смазать дегтем. Он мягкость сапогу вернет. Вот, видно, и ты, Людмила, ссохлась после непогоды, заскорузла у тебя душа. Надо бы ее маслом смазать, чтобы она отмякла. Ласка ей надобна, любовь — вот что! Найди-ка ты себе ладного парня, да и с богом! — замуж. Вот и встанет все на место. Аль я не так говорю?
— Да где его найдешь, ладного-то парня? — усмехнулась Люся.
Начал было кружиться вокруг Люси директор клуба Вагайцев, но она сразу же отшила его, сорокалетнего, пьющего. А скоро Людмила Ключникова высмотрела парня по душе. Понравился ей Виктор. И стала она помаленьку оттаивать, смягчаться.
Ей было двадцать один, а ему девятнадцать, и она, считая себя опытной, думала, что сможет крепко привязать его к своей жизни. Но Виктор оказался умнее, чем она думала. Он не был наивным и невинным юнцом. Он охотно танцевал с Люсей, ходил иногда в кино, заглядывал в библиотеку поболтать — и все.