Галя Ворожеева
Шрифт:
— Здравствуйте! Я ваша тетя! — Галя улыбнулась.
— Ничего, скажи, знала, на что шла, — поддержал ее Кузьма Петрович.
Галя улыбнулась и ему, хоть и не видела его, и как-то вдруг осознала, охватила единым взглядом все, что случилось в эти дни. Ей что-то говорили, кто-то над чем-то смеялся, а перед ней мелькали то поле в сиянии, то ее трактор, то первая борозда или белохвостые зайцы. Галя тихонько засмеялась, поняв, что она счастливая и усталая и почти засыпает на ходу. Как это хорошо — спать!
Она вытащила
Галя вернулась на веранду. Люди еще сонно переговаривались.
— Земля, язви ее, у Вороньего колка здорово сырая, вязкая. Елозил, елозил, так твою… — и Веников равнодушно и привычно выругался.
Хлопотливый дядя Троша притащил Гале из кухни вареного мяса и холодного молока.
— Подкрепись-ка. Умоталась, поди, за день-то.
Обветренное лицо ее все еще горело, его пощипывало, губы потрескались, стали колючими, все мускулы ныли. Она с удовольствием ела и улыбалась дяде Троше.
С трудом двигаясь, Галя залезла под одеяло. Она вытянулась и сразу же поплыла, заколыхалась, точно в воздухе, и тут ей почудилось, что на веранде запахло ольховым кустом в сережках… Сквозь стекла мерцали звезды… На ветках ольхи кожица тонкая и зеленая, сломай ветку и увидишь, что вся она полна соком… А больше Галя ничего и не чувствовала, и не думала…
Как-то после ужина Галя взглянула на замусоренный пол, на тусклые, немытые окна и сказала:
— Давайте-ка, я приберу в доме, а вы покурите на вольном воздухе.
Трактористы вышли, устроились за длинным, из досок, столом, дымили папиросами, читали присланные газеты, толковали о полетах на Луну, а кое-кто подтрунивал над «поварихой», как называл себя дядя Троша.
Сухонький, совсем седой, в старом-престаром пиджачишке, он сидел на скамейке, подсунув руки под зад, и болтал ногами, не достающими до земли.
Этого Трошу в тридцатые годы знали во всех окрестных деревнях. Вечерами в избах, на лавочках, на бревнах, на полевых станах рассказывали о всяких его проделках и похождениях. Среди этих веселых историй никак нельзя было отличить быль от небылицы. Должно быть, многие балагуры-фантазеры прикрывались именем Троши.
Напрасно люди считали Трошу потешником. Это он им только прикидывался. А на самом деле
Вот однажды, по словам Веникова, что случилось.
В двадцатых годах деревня была совсем темная, бабы и мужики верили в разную нечистую силу: в леших, в домовых… Рассказывали всякие небылицы о наговорах, о колдуньях, о дурном глазе.
Собрались как-то мужики в избе у Троши в карты играть. Ну, как водится, заигрались до полночи. Но они не только играли, а еще и пили бражку и рассказывали страшные истории о привидениях, о лунатиках, о ночных огнях на кладбищах.
Наконец, стали мужики расходиться по домам. Вышел первым ледащий такой, никудышный мужичонка Савелий. И вдруг он через минуту рванул дверь обратно, повалился через порог и на четвереньках побежал к людям, сел на полу. Глаза дикие, шапки нет, полушубок снегом засыпан. В распахнутую дверь вьюга воет. Троша метнулся к двери, захлопнул ее.
— Чо, паря? Чо подековалось? — испугались мужики.
— Там… там, — никудышный мужичонка Савелий тыкал рукой в сторону двери. — Не пускат… В грудь бодает…
Оказывается, Савелий шагнул с крыльца во тьму, в снежные вихри, и вдруг его кто-то пружинисто и сильно толкнул обратно, и он повалился на ступеньки. А в темноте ничего не видно, в лицо снег сыплется. Решил никудышный мужичонка, что это он как-то оступился, и снова пошел. И снова его кто-то отбросил.
— Он, должно, лбом меня отпихивал… Широкий такой лбище, — бормотал бледный Савелий, сидя на полу.
— Ну, язвило б тебя, никудышного! Это тебе с бражки помстилось, — рассердился Троша. — Ведь говорено вам агитаторами: никакой нечистой силы нету! — и с этими словами, прямо раздетый, выскочил он из избы и тут же влетел обратно, взлохмаченный, с трясущимися губами.
— А ведь правда, мужики, неладно что-то, нечисто, — прошептал он. — В грудь толкат!
Смятение поднялось в избе, бабы креститься начали. Тогда пошел на улицу самый сильный, самый храбрый мужик Ефим. Был он всех выше и всех шире. Выдвинулся он в сени, а мужики за ним, жмутся друг к другу. Из сеней с опаской выбрались на крыльцо. Ефим, очертя голову, ринулся вперед, во тьму, в сумятицу вьюги, и тут же отлетел, повалился на толпившихся сзади. Эх, и подхватились тут мужики! Давя друг друга, роняя шапки, застревая в дверях, бросились обратно в избу.
Троша лязгнул крючком, закрыл дверь.
— Чо же это такое, мужики? — растерянно спросил он.
Ну, побубнили еще недолго о всяком непонятном и страшном, да и улеглись вповалку на полу — остались ночевать.
А утром, как только рассвело, опять толпой выбрались в сени, приоткрыли дверь, высунули на волю лохматые башки. Вьюга уже стихла, заметенный двор был пуст. Только у крыльца стояли, заваленные снегом, сани. Их оглобли, стянутые сыромятным ремнем, были задраны и нацелены на крыльцо.