Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
Шрифт:
Что же касается вечера, устроенного киевлянами в громадном, на три с половиной тысячи зрителей, оперном театре, то он был обставлен с дешевой помпой и образцовой модернистской претенциозностью: крикливые афиши с изображением какого-то козлоногого существа, торжественные фанфары при выходе участников, нелепое высокое сооружение, с которого приходилось читать, туберозы, истерически восторженные барышни… Театр был переполнен.
Блок сказал Белому, что приехал вовсе не ради вечера, а потому, что тот его позвал. Он весело шутил в стиле «Записок Пиквикского клуба», стращал, что киевляне погонят с эстрады. Но киевские обыватели и даже
Два дня прошли в прогулках по Киеву, банкетах, приеме визитеров. На третий с Белым, конечно, произошла очередная история. Он должен был читать в том же театре лекцию, но накануне ночью разбудил Блока в сильнейшем нервном припадке.
«Что с тобой?» – «Не знаю… Кажется, начинается холера…»
Всю ночь напролет Блок ухаживал за ним, как добрая нянька. Белый безостановочно бегал по комнате, Блок сидел неподвижно. Он вызвался прочитать написанный Белым текст лекции вместо него, но утром врач не нашел холеры, Белый оправился и прочитал лекцию сам.
Он поведал Блоку о своих бедах, о своем одиночестве. «Да, понимаю, – тебе трудно живется», – откликнулся Блок. И вдруг сказал решительно: «Едем вместе в Петербург». – «А как же Люба?» – «Все глупости: едем!»
Было совершенно ясно, что ехать незачем. Но Белый поехал. В Петербурге Блок отвез его в гостиницу «Англетер» на Исаакиевской площади. «Здесь тебе близко от нас, здесь всегда останавливался Владимир Соловьев… Теперь я пойду – предупредить надо Любу, а ты приходи-ка к нам завтракать; да – не бойся!»
Блоки к тому времени переехали на Галерную в старинный дом Дервиза. Рядом была Нева, Николаевский мост, все великолепие парадного фасада Петербурга, но из окон квартиры ничего этого видно не было. Окна выходили в узкий двор, обсаженный, впрочем, деревьями. Квартира была скромная – четыре небольшие комнаты, вытянутые вдоль коридора. В самой дальней и самой просторной, оклеенной темно-синими обоями, поселился Блок.
Белый заходил часто. Был на последнем представлении «Балаганчика» у Комиссаржевской (19 октября). Блок напоил его в буфете коньяком, – он опьянел, сидел развалясь в первом ряду, подмигивал актрисам и покуривал папироску.
Любовь Дмитриевна, встречи с которой он побаивался, поразила его. «Она, прежде тихая, затараторила с нервностью и аффектацией, преисполненная суетой». О том, что вскоре произошло между ними, мы уже знаем.
Отношения же с Блоком тянулись кое-как и неотвратимо шли к финалу. Нужно о них досказать. Переписка почти сошла на нет, касалась только мелких литературных дел. Нападки свои Белый не прекращал. Так, в декабре, в газете «Раннее утро» он обозвал статьи Блока в «Золотом руне» – «совершенно неталантливыми, запутанными», а к автору их обращался в таком тоне: «Г-н Блок, ведь вы дитя, а не критик!»
Блок на эти эскапады внимания не обращал. Накануне Нового года он написал Белому: «У меня очень одиноко на душе, много планов, много тоски, много надежды и много горького осадка от прошлого. По всему этому хочется быть одному».
В январе Белый снова побывал в Петербурге, но появиться
«Ты, пожалуй, не можешь сейчас представить, с каким чувством я приступлю к нему», – писал Блок, получив «Кубок». А когда прочитал, отозвался так: «Я нашел эту книгу не только чуждой, но глубоко враждебной мне по духу… Ты пишешь, что симфония эта – самая искренняя из всех; в таком случае я ничего в Тебе не понимаю, никогда не пойму, и никто не поймет… К этому присоединяется ужасно неприятное впечатление от Твоих рецензий в „Весах“».
Нужно заметить, что в «Кубке метелей» встречались довольно грубые выпады по адресу «великого Блока», плоские шуточки по поводу «чуда св. Блока».
Тогда же Блок прочитал книгу Сергея Соловьева «Crurifragium», где бывший друг в ответ на строгую критику его стихов в статье Блока «О лирике» сводил с ним счеты в совершенно непозволительном тоне.
Блок писал матери о «неуловимо хамских» выпадах в «Кубке метелей» и «очень уловимо хамской» полемике Соловьева: «Московское высокомерие мне претит, они досадны и безвкусны, как индейские петухи. Хожу и плююсь, как будто в рот попал клоп. Черт с ними».
В ответ на письмо о «Кубке метелей» Белый известил Блока (3 мая), что прерывает с ним отношения. Он поспешил сделать это и тем самым оставить за собой последнее слово, потому что уже была в печати и со дня на день должна была появиться в «Весах» его статья «Обломки миров» – о сборнике лирических драм Блока.
Здесь он в еще более грубой форме повторил свои прежние обвинения в «кощунстве» и «пустоте мысли»: Блок – «талантливый изобразитель пустоты», он «сначала распылил мир явлений, потом распылил мир сущностей», к драмам его невозможно подойти «с точки зрения цели, смысла, ценности», это – «бесцельная тризна поэта над своею душой», безнадежно погибшей, «провал, крах, банкротство». Короче говоря, «Бри! – и все тут».
Спрашивается, на что рассчитывал Белый, публикуя эту статью и уверяя вместе с тем, что он отделяет личное отношение к Блоку от литературных споров? А ведь Блок за все эти смутные годы неразберихи и полемики ни разу не задел Белого в печати, напротив – цитировал его сочувственно, а газетные фельетоны его о «символическом театре» назвал «замечательными», утверждая, что они «стоят иной объемистой книги».
Запоздалый разрыв Блок воспринял как наилучшую форму ликвидации мучительных, зашедших в тупик отношений: «Я чувствую все больше тщету слов. С людьми, с которыми было больше всего разговоров (и именно мистических разговоров), как А.Белый, С.Соловьев и др., я разошелся; отношения наши запутались окончательно, и я сильно подозреваю, что это от систематической „лжи изреченных мыслей“» (письмо к М. И. Пантюхову, 22 мая 1908 года). А через месяц в записной книжке он подвел последнюю черту: «Хвала создателю! С лучшими друзьями и „покровителями“ (А.Белый во главе) я внутренно разделался навек. Наконец-то!»