Ганфайтер. Дилогия
Шрифт:
– Змей, – сказал он, – помнишь капитана Панина? С «Кунашира»?
– А то!
– Убили его, – ровным голосом сообщил Браун. – На Кергелене. Нашито терпеть не стали, полезли лупить морпехов… Короче, там перепахали плазмой две наших плавбазы – «Кунашир» и «Нунивак». Переплавили всё до твиндека. [107]
– Снимаю свой вердикт, – негромко сказал потрясённый Купри. – Это не идиоты. Это сволочи!
Тимофей рассеянно кивнул, а затем, словно завершив какуюто скрытую работу, встрепенулся.
– Сан Саныч, – приказал он, – заворачивай к Беллинсгаузену. «Новолазаревская» занята десантниками
– Есть! – Лётчик резво юркнул в пилотскую кабину.
Турбины за бортом подняли вой, «Голубая комета» плавно накренилась, забирая к северозападу.
– Илья, – сказал Браун железным голосом, – вызывай Океанский патруль. Береговую охрану – в ружьё. ОГ – в полную боевую.
ТугаринЗмей молча козырнул и выдвинул консоль бортового компьютера, набирая коды по памяти.
– Что же это будет?.. – растерянно пробормотал Помаутук.
– Война, – коротко бросил Сихали.
13 декабря, 12 часов 40 минут.
Станция «Беллинсгаузен».
Станция «Беллинсгаузен» расположилась на югозападной оконечности острова Ватерлоо, [108]у бухты Ардли, рядом с полуостровом того же названия. Или островом? В общем, когда отлив, то полуостров Ардли соединён узкой косой с основным берегом, а в прилив перешеек скрывался под водою.
Станция хорошо вписалась между двумя утесистыми мысами, её параллелепипеды и купола заняли обширную террасу из постепенно поднимавшихся галечных валов, покрытых пучками кустистого мха. Террасу прорезал ручей, вытекавший из озера Китеж, через него был перекинут трап – «мост Ватерлоо», а неподалеку, на холме, крепко сидела бревенчатая церковь Св. Троицы.
Летняя пора баловала «беллинсгаузенцев» – небеса тутошние почти всегда пасмурны, и вдруг солнышко в безветренную погоду!
На южных склонах холмов лежали снежники. Снег был мокрый, ноздреватый, он таял и подтекал, размывая суглинистый грунт. Ручейки, мутные или прозрачные, ласкали слух самим звуком журчания, таким необычным для Антарктиды, и спадали с обрыва в бухту, где у самой воды громоздились причудливые скалы, а каменистые пляжи были облюбованы пингвинами. Привычных Брауну «аделек» видно не было, всё больше шлялись пингвины бородатые – их ещё называли антарктическими, и ослиные, иначе – папуа. Почему бородатые, ещё можно было понять – у этих птичек, ростом с «аделек», от уха до уха, поперёк белого горла, проходила узенькая полоска чёрных перьев. А вот почему пингвинов папуа, красноносых и краснолапых, прозвали ослиными, неясно. Говорили, что изза крика, подобного тому, что издают ишаки, однако, когда Тимофей Браун приближался к папуа, те издавали обычное пингвинье карканье, хриплое и не шибко музыкальное. Что к чему?..
– А вонито… – проворчал Илья, морща нос, – удушливый запах птичьего помёта раздражал его обоняние.
– Поделикатней, Илья, поделикатней, – улыбнулся Сихали. – Всё ж таки пингвин – символ АЗО.
С Нового аэродрома [109]они шли пешком вдоль берега моря. Пингвины, как и везде, не разбегались, завидя людей, а гурьбой, точно маленькие дети, спешили навстречу: одни, неуклюже переваливаясь, торопливо ковыляли, другие, плюхнувшись на рыхлый снег, скользили на пузе, как на санках, отталкиваясь ногами и култышками крыльев. Вставали перед Сихали и
В распадках, на островках ещё не растаявшего снега, возлежали тюлени – видать, жарко им было на тёмной гальке. У приливной трещины во льду грелся на солнце морской леопард. Шурик Рыжий с трудом разбудил его, толкая палкой в бок. Хищник лениво поднял голову, посмотрел на приставалу мутным взглядом, зевнул и опять заснул, уронив голову на обточенные морем камни.
– А ну вставай! – цеплялся к нему Рыжий. – Разлёгся тут!
Леопард взревел и сделал несколько неуклюжих подскоков к хулигану, щеря усатую пасть с редкими жёлтыми клыками. Но ярость его истощилась на второй секунде – ластоногий снова выстелился и закрыл глаза.
– Вставай, кому сказал! – не унимался Ершов.
– Не мучай животное, – вступился за фауну Белый.
– Ничего я не мучаю, я ему активный образ жизни прививаю, так что…
С великим трудом Рыжий погнал зверя. Со стоном, делая волнообразные движения всем телом, опираясь на ласты, леопард допрыгал до лунки и головою вниз нырнул под лёд.
– Такто! – удовлетворённо заметил Шурик. – Укротил.
«Великолепная семёрка» двинулась дальше. «Уфф!» – послышался тяжкий вздох сзади. Это «замученный» ластоногий хищник высунул голову и провожал людей скорбным взглядом блестящих чёрных глаз.
Сихали шагал и сам себе удивлялся. Казалось бы, война началась, надо бы бледный вид принимать. Или суровый, чтобы гневно осуждать агрессора и вскипать яростью благородной. А он прогуливается, птичками интересуется…
Три огромных буревестника взлетели, хлопая крыльями под два метра в размахе. Четвёртая птица осталась сидеть среди камней. Около неё лежал пушистый белый птенец. «Наседка» злобно плюнула в Сихали и стала сердито кричать, но с места не сдвинулась. Остальная троица покружилась в воздухе и тоже села на скальные обломки, нагретые солнцем.
Невдалеке над пологим, поросшим мхом холмом кружились два поморника, издавая истошные крики. Углядев людей, они стали пикировать на них, самоотверженно защищая своего пушистого жёлтого отпрыска, ковылявшего по моховищу.
– Долго ещё топать? – сказал Рыжий недовольно.
– Уже пришли, живодёр! – ответил Белый.
– Как дам сейчас… – не остался в долгу «укротитель морских леопардов».
Тимофей не сообщал о своём неофициальном визите, но встречать его высыпали все «беллинсгаузенцы». В дохах, в каэшках, в меховых штанах и куртках, бородатые, очкастые, они толпились на окраине станции, глухо ропща, хмуро, тревожно взглядывая в небо – не летят ли десантные модули? Не пришла ли пора и им сдаваться в позорный плен?
– Силато какая прёт… – воздыхали в толпе.
– Силища…
– Считай, Тихоокеанский флот на нас, Балтийский, Седьмой, Восточный… А тут пара ледоколов всего!
– Ну не говори… Армада!
– Победимая…
– Да чё мы кому сделалито?
– Нефть мы открыли, понял? Вот они и шлют флот, чтобы отнять и поделить…
Тут толпа задвигалась, зашумела, и вперёд протолкались двое – осанистый поп в чёрной куртке, с золотым крестом, болтавшимся на груди, и крепкая женщина лет тридцати с отчаянными серыми глазами и плотно сжатыми губами.