Гангутцы

Рудный Владимир Александрович

По дороге с Утиного мыса в город Гранин завернул к дому отдыха. Он оставил мотоцикл в лесу и вместе с Пивоваровым пешком прошел к даче.

Вот и двухэтажная дача среди сосен и берез. Гранин и Пивоваров прошли за резной палисадник, к веранде. За цветными заиндевевшими стеклами на подоконнике по-прежнему стоял игрушечный калека-грузовичок. Сколько матросов тут перебывало, а никто ведь не стронул игрушку с места.

Пустая самодельная люлька стояла посреди веранды. На соломенном тюфячке валялась скомканная клеенка. Гранин раскачал

люльку и, обращаясь к Пивоварову, сказал:

— Богданова сын. Ушел в Кронштадт.

Они спустились с веранды и обошли вокруг дачи.

По дорожке из лесу шел Щербаковский во главе группы матросов. Они несли бидон с бензином и паклю.

Гранин побледнел.

— Кто разрешил?

— Т-ак уходим же, т-оварищ капитан. Н-не отдыхать же г-адам в нашем доме отдыха.

— Да ты знаешь, кто ты есть?! Ты!.. Дурью своей хочешь тысячи людей угробить?!

Щербаковский побелел — ни кровинки в лице. С ним еще никогда так не говорил командир.

— Трое суток ареста по прибытии в Кронштадт. И комиссару доложи. Пусть с тобой поговорят в партийном порядке.

Гранин зашагал к мотоциклу, вскочил в седло, резко нажал на педаль, запуская мотор, и с места так быстро рванул вперед, что Пивоваров едва успел вскочить в коляску.

Ехали и молчали. Пивоваров сказал:

— Так-то, Борис Митрофанович. И жизнь продолжается, и война впереди…

Из-за треска мотора Гранин, казалось, ничего не расслышал. Но, подъехав к гавани, он остановил «блоху», заглушил мотор и, не слезая с седла, ответил:

— Продолжается, Федор. Я из него на новом месте всю блажь вытравлю. Ишь, самостийник нашелся…

* * *

Всю ночь типография допечатывала последний выпуск газеты, листовки на финском языке и добавочный тираж памятки политотдела «Храни традиции Гангута!». Когда печатники сдали тиражи всех изданий, пришли саперы и заминировали печатную машину.

Сотрудники гангутской газеты и типографии гуськом невеселые шагали к месту погрузки транспортов. У каждого в руках был тяжелый чемодан. Личные вещи остались в подвале. В чемоданах был свинцовый типографский шрифт.

— Хорошо бы опять нам вместе воевать! — говорил художник Пророков Фомину. — Достали бы мне линолеуму и выпускали бы «Красный Гангут» на Ленинградском фронте.

— Возможно, там цинкография будет, — возразил Фомин.

— Цинкография не то. На линолеуме — вот это по-гангутски!

Пророков был в бушлате, он нес в руках все свое имущество — флотскую шинель, она еще пригодится, и рюкзак, набитый бумагой: комплектами «Красного Гангута», «Защитника родины» и листами рисунков; хорошо бы их довезти до Ленинграда и отправить в его родную газету — в «Комсомольскую правду». Среди комплектов лежала эмалированная железяка, а в бушлате — маленький блокнотик с карандашными набросками гангутских пейзажей и сюжетов. Железяка и блокнотик имели нечто общее — они были связаны с последними прогулками Бориса Ивановича по

городку.

Доктор Белоголовов, начальник госпиталя, увидев однажды слезящиеся глаза художника, сказал ему с укором:

— У вас глаза узника, не видящего дневной свет.

— Я и есть узник, — смеясь, сказал Пророков. — Узник финской одиночной камеры полицейского подвала, занятого нашей редакцией.

— Если не будете гулять — ослепнете, — сказал доктор.

Борис Иванович ежедневно выходил на прогулку. Если один — он шел к кирхе на горку и устраивался там рисовать в блокнотик, за что однажды объяснялся с бдительным комендантским патрулем. Если с товарищем — делал круг по улице Борисова, затем через парк — по улице Лермонтова к госпиталю и назад — по улице Маяковского к железной дороге, к редакции.

Последнюю прогулку он провел с Мишей Дудиным, когда декабрьский номер и весь тираж памятки «Храни традиции Гангута!» с гравюрой его работы был отпечатан… Дойдя до угла улицы Маяковского, он сказал своему земляку по городу Иваново и фронтовому товарищу:

— Не оставлять же им, Миша?!

— Не оставлять, Боря, — протянул враспев Дудин.

Пророков поднялся на носки и, благо рост позволял ему это сделать, сорвал эмалированную вывеску «Улица Маяковского». Маяковского он знал в свои юные годы.

Теперь эта жестянка покоилась в рюкзаке, а блокнотик — во внутреннем кармане бушлата.

* * *

Не доходя порта, Фомин увидел Томилова.

— Степан, иди к нам!

— Не могу. Я уже назначен комиссаром верхней палубы на корабле. Может быть, Богданыч пойдет с вами…

Фомин оглянулся, увидел Сыроватко и протянул ему свой тяжелый чемодан:

— Поднеси, Гоша. Я сейчас нагоню тебя.

Он подбежал к Томилову:

— Ну как, Степа, уходим?

— На новые рубежи, — как можно бодрее ответил Томилов.

— На новые, на новые. А мне и на этих не удалось подраться… Эх, Степа, пришли мы вчетвером, а уходим двое…

— Как двое? А Гончаров? Он хоть и в Кронштадте, но мы с ним обязательно встретимся… Может быть, еще и диплом в академии получим…

Фомин горько усмехнулся:

— Знаешь, на днях радист принял корреспонденцию, и я в ней читаю: «На энском участке Западного фронта взвод красноармейцев под командой политрука Булыгина…» Я аж задрожал: неужто наш Булыгин? Обрадовался. Вот, думаю, и Булыгин человеком стал.

— Вполне может быть! Война большая. Заставит и Булыгина за ум взяться.

— Да нет, инициалы не те…

— Сегодня не те, а завтра, Миша, и Булыгин, может быть, настоящим солдатом станет.

— А, черт с ним! — сказал Фомин. — Ну, прощай. До Кронштадта.

Они троекратно поцеловались, и Фомин побежал догонять своих.

Он наткнулся на Сыроватко.

Радист растерянно стоял над чемоданом и растирал кисть правой руки.

— Что случилось?

— Ничего, товарищ политрук. Я сейчас.