Гарики из Иерусалима. Книга странствий
Шрифт:
Отец писателя Григория Кановича, портной по профессии, с осудительным сожалением сказал о соплеменниках пронзительные слова: «Мы слишком раскаляем утюг, гладя чужие брюки». И лучше об усердии еврейском не сказал, по-моему, никто.
А что касается нашей пресловутой житейской сметки (видеть наперед — ее естественное свойство) — я только напомню, как в тридцать девятом году Жаботинский распинался в голос, объясняя польским евреям, что из Германии идет к ним смерть и надо уезжать куда угодно. Был освистан, даже назван был фашистом сгоряча, сегодня вспоминать об этом дико и необходимо.
А теперь поговорим о нашей мрази — я бы с мелкой начал. В первые же дни приезда нашего в Израиль
— Ого-го, — сказал я радостно и горделиво. — Целых три, а если и статьи прибавить, то с лихвой четыре наберется.
— А за что их зарезали? — задал мне доброжелатель странный для меня вопрос.
— Как это за что? — спросил я ошарашенно. — Я ж тогда все умственные силы клал, чтобы сказать о советской власти все, что я о ней думаю. За навязчивые ассоциации, они тогда аллюзиями назывались, так что, в сущности, за попытку оклеветать наш дивный строй, они меня по делу резали, понять их можно.
— Вы забудьте это, — мягко посоветовал доброжелатель. — Напишите, что вас резали как еврея, что вы жертва государственного антисемитизма, это очень вам поможет в получении различных льгот.
— Вы что, с ума сошли? — спросил я грубо. — Для чего же мне так низко лгать?
— Я вам добра желаю, — сказал доброжелатель с легкой обидой. — Я от всей души.
Еще потом он жаловался общим друзьям на мою хамскую неблагодарность. И был прав, конечно.
А мотив этот я вспомнил уже лет пять спустя в одном российском городе. Ко мне явился за кулисы местного театра некий средних лет еврей, знакомый моих знакомых, так что сразу доверительно просил о помощи. Чем могу, ответил я с готовностью. Был у него посажен сын — по чистой уголовке — за растрату и за воровство, на коем схвачен был с поличным — и ничем тут с очевидностью помочь было нельзя.
— Так чем же я могу быть вам полезен? — спросил я недоуменно.
— Вы сейчас такой заметный человек, — терпеливо объяснил мне горестный отец, — что вас может принять посол Израиля.
— И что? — не понял я.
— И можно возбудить скандал, что садят еврея, — человек даже понизил голос от уважения к идее.
Я уже все понял, но спросил на всякий случай с тупостью, простительной эстраднику:
— Но посадили ведь его за воровство, а не за еврейство?
Уже готов я был сказать различные слова, но человек на меня глянул и ушел. А привкус у меня от той беседы еще долго сохранялся.
Густ поток подобных спекуляций, и подробней говорить об этом — тошновато. Думаю, что меня уже поняли.
А что касается людей с размахом мерзости повыше, то у каждого народа есть своя такая мразь, и тут гордиться нашей избранностью мне никак не выйдет. Нет, я вру, и с радостью хватаю себя за руку. А про потоп сегодняшнего криминала что же ты забыл? И это правда. Я как бы должен осуждать неслыханный поток бандитов и ворья, весь мир сегодня захлестнувший, выльясь с необъятных просторов первой в истории страны социализма, — что ж, если кто-нибудь настаивает, я их осуждаю. Хотя глупо осуждать естественные, как землетрясение, почти природные процессы. Снова среди этого потока — невероятное количество нашего брата, и я, о них читая, с неправедной гордыней думаю порой: какие ж вы талантливые, падлы!
Я вообще хочу сказать, хотя греховность этой мысли сознаю, но я уверен, что обилие жулья с размахом — это веский признак живости народа в целом.
Нет, повторю я снова, мне ничуть не стыдно за слепых и воспаленных комиссаров тех далеких лет, не стыдно за людей, насквозь пропитанных тем гибельным высоким духом разрушения, что поразил
Он, несомненно, умный человек, поскольку, таковым не будучи, никак нельзя играть того шута и агрессивного придурка, какого он давно уже играет, с бесцеремонной оживленностью суясь во все дискуссии, проблемы и отверстия. Сейчас, по счастью, спала и затихла его бурная известность, а было время — в каждом зале города любого шли записки (штук по пять, по шесть) с одним вопросом: как я отношусь к Жириновскому и что я думаю о нем? Казалось бы, все очень просто: отношусь я к нему крайне плохо, а думаю и того хуже, потому что этот фюрер для бедных натворить такого может, что Россия, ужаснувшись и опомнившись, немедля вспомнит о его еврействе. Но я, однако, иностранец, никаких советов я давать не в праве, а предупреждать и пророчествовать — вовсе глупо и бессмысленно. Я отделывался неким давним стишком, который по счастливой случайности подходил Жириновскому с полной определенностью:
Среди болотных пузырей, надутых газами гниения, всегда находится еврей — венец болотного творения.И зал смеялся неизменно, а я тоскливо думал всякий раз: откуда же берутся миллионы, что голосуют за этого опасного шута?
Так повторялось много раз, и тут судьба решила поиграть со мной — подсунула мне встречу с Жириновским. Будучи в Москве однажды, пришел я в Дом литераторов на обсуждение последней книги одной замечательной негромкой писательницы. Забавно, что и книжка та была — о фашизме. Говорилось и о его перспективах в России. Будучи курильщиком отъявленным и злостным, больше часа я не утерпел и вышел покурить в фойе. Купил себе десяток книг в ларьке у двери (это существенная для дальнейшего деталь), положил их на стоявший там же столик и блаженно закурил, наблюдая краем глаза за книгами, дабы коллеги их не сперли. Кто-то подошел поговорить, и я услышал, что в соседнем (большом) зале происходит встреча российских писателей с Жириновским. Я, разумеется, остался его ждать, и сигареты через две он появился. Три телохранителя в комиссарских кожанках плотно окружали его. А он — с его лицом и в местечковом картузе — смотрелся среди них, как пожилой еврей, арестованный за скрытие ценностей. Я подошел к нему и вежливо представился. Сказал, что я живу в Израиле, что литератор, и мне жаль, но нету с собой книжки, чтобы подарить ему (а про себя подумал: и была бы — я бы тебе хер ее подарил), и что хотел бы увезти с собой его автограф. Эту речь я вовсе не готовил, мне хотелось только поглазеть, и для чего я вдруг к нему поперся — сам не понимал я и с немалым удивлением слушал, что мелю. И для чего автограф?
Жириновский наклонился к невысокому плотному человеку средних лет — по виду явно литератору и устроителю всей встречи, и тот быстро и жарко нашептал ему на ухо что-то хвалебное в мой адрес. Ибо с обаятельной улыбкой мне Владимир Вольфович сказал:
— Конечно. Давайте мне любую книгу, я вам с удовольствием распишусь.
Таким он выглядел приветливым, наивным, кротким и простым, что я, за книжкою метнувшись, ощутить успел свое коварство, вероломство и творимую подлянку. Ибо я через секунду возвратился с только что вышедшей тогда в Москве книжкой — «Дневники Геббельса». Я даже распахнуть ее успел: на Жириновского смотрел пустой белый лист, на котором как раз и ставят автографы. Глаза мои лучились чистотой и интересом к государственному мужу.