Гарики из Иерусалима. Книга странствий
Шрифт:
Но Жириновский посмотрел, какую книгу я принес, мне протянул ее обратно и сказал слова, от которых душа моя облилась блаженством, ибо я мгновенно себе представил, как сегодня же на пьянке буду их рассказывать друзьям, а мне не будут верить. Он сказал:
— Вы знаете, я тут никак вам не могу поставить подпись, меня и так о нем все время спрашивают.
Я молча метнулся за другой книгой, это оказался Розанов, и Жириновский, повертев ее в руках и сомневаясь, поставил подпись. Книгу я привез домой. А вся история стала цветком в букете моих эстрадных баек. Ибо я рассказываю только правду, а она — намного ярче вымысла.
Да, милый Саша, мы такой народ — даже способное отребье крупной масти мы поставляем яркое и энергичное.
В
Сперва Адин Штайнзальц отмечает нашу сложившуюся за века «поразительную способность видоизменяться, приспосабливаться, становиться похожими на тех людей, среди которых мы живем». Но, пишет он далее: «Наша адаптация — это внутреннее преображение… Мы не просто обезьянничаем, а становимся частью этого народа… Это вызывает обиду и возмущение. У других народов складывается ощущение, что евреи… изощренно похищают у них душу и таким образом становятся их национальными поэтами, драматургами, художниками, а через некоторое время — устами и мозгом их народа. Мы становимся большими англичанами, чем сами англичане, большими немцами, чем сами немцы, большими русскими, чем сами русские…»
О, как я это знаю по собственным ощущениям! А в том числе — и по любви к России, которая незыблемо во мне живет и болями сегодняшней России мучает. Теперь я очень далеко и лишь поэтому могу себе позволить письменно в своей любви признаться, там позволяли себе вслух об этом говорить (в корыстных целях — и кричать) только рептилии различного пошиба. Но продолжу.
Зафиксировав это уже общее место, пишет далее раввин Штайнзальц: «Основатели Израиля мечтали создать здесь новый тип человека… Этот человек, унаследовав духовное величие прошлого, должен был приобрести черты, которых, по мнению евреев, ему прежде всего не хватало, — физическую силу, прямоту, умение сражаться и сражаться хорошо, способность жить оседлой жизнью в своей стране… И они преуспели. По правде говоря, даже чересчур преуспели… Появилось поколение, у которого есть масса превосходных качеств. Но до чего же оно странное! Черты, которые считались типично еврейскими — гибкость ума, утонченность, обширные знания, самокритичность, — качества, которые были частью нашей сути, исчезли».
Я разрывал пространный текст, чтоб обнажилась ярче горькая, пронзительная мысль статьи: израильский еврей — нечто иное, нежели тот образ, что сложился в нас за годы жизни в России. Удивительно емко и лаконично обо всем этом сказала дочь одной моей знакомой. Дочь сюда приехала пятнадцати лет, закончила тут школу, вольно и свободно чирикала и писала на иврите, полностью влилась в местную жизнь. И вдруг через шесть лет решительно собралась возвращаться в Питер. И на все разумные резоны матери отвечала полным с ней согласием.
— Но в чем же тогда дело? — обескураженно спросила мать.
И дочь, слегка подумав, ей ответила:
— Но, мама, где же я себе найду здесь князя Мышкина?
На мой взгляд, это сказано так точно, что любые комментарии только опошлили бы веский довод.
Из-за этого нам часто трудно здесь и часто ощутимо чужеродно. Даже несмотря на чувство дома, замечательно интимное чувство. Столь же мной владеющее до сих пор, когда я попадаю в Россию. Мне крепко повезло: душа моя, ничуть не разрываясь,
А как изменится в Израиле наш облик дальше — не берусь гадать или предсказывать. Сегодня всюду множество пророков и провидцев — им и карты в руки. Я же лучше приведу слова одного своего знакомого, который держит в Иерусалиме магазин со всякой вкусной пищей, и внутри там на стене висит плакат с отменным текстом:
«Евреи были, евреи есть, евреи будут есть!»
Уже идет к концу эта глава, и вспомнился мне бедный Лев Толстой. Всю силу гения своего отдал он нравственному улучшению — всеобщему и своему в том числе. И в процессе заведомо обреченных стараний этих будто бы (за достоверность не ручаюсь, лень было искать) он записал однажды где-то в дневнике слова печальные и твердые (я прослезился, их услыша, от умиления и сострадания к душе его великой): «Трудно любить еврея, но надо!»
Это, конечно, трогательно очень, только совершенно и категорически излишне. Лично вот меня любить не надо — я не доллар и не юная девица. Имею я огромное количество различных недостатков. Среди которых (не последний) — непомерная гордыня, что принадлежу к незаурядному и ярко одаренному народу.
Поэтому время от времени я закрываю глаза и с наслаждением слушаю безостановочное шуршание плавно текущего по свету всемирного еврейского заговора.
Что нам в нас не нравится
Кто бы там и что ни говорил, а самая поразительная еврейская черта — это, конечно, неприязнь к евреям. Ни один в мире народ не сочинил сам о себе такое количество анекдотов, шуток и издевательских историй. Из них, на мой взгляд, лучшая — как Моисея некогда спросили, почему он, выведя евреев из Египта, после этого сорок лет водил их по пустыне. И немедля якобы ответил Моисей:
— А с этими людьми мне было стыдно ходить по центральным улицам!
Любое возражение, что, может быть, такие шутки сочиняют некие отъявленные юдофобы, — не проходит, ибо я и лично знаю множество подобных сочинителей, и сам давно уже принадлежу к их числу, чего нисколько не стыжусь. И более того, мне кажется, что смелость смеяться над собой — такая ценная особенность, что надо ей гордиться, ибо есть в ней верный признак и душевного здоровья нации, и жизнеспособности ее. Однако же — одно дело смеяться, а другое — воспаленно осуждать. А мы и в этом сильно преуспели. Где-то я прочел идею, что возникла в нас эта способность (или склонность) ввиду как раз необычайнейшей пластичности нашего народа: мы, дескать, веками живя в разных странах, живо перенимали и впитывали все психологические особенности коренного населения, а в том числе — и взгляд на нас, пришельцев. Как бы выучились мы смотреть на себя отчужденно сторонними глазами, а уж тут — чего хорошего увидишь. И отсюда будто в нас такое ревностное самоосуждение. Возможно, спорить не берусь. Я вообще не спорю никогда с высоколобыми глубокими суждениями о чем бы то ни было. Они обычно сами выдыхаются со временем. Но не берусь я предложить и никакую собственную гипотезу, поскольку сам с собой обычно не согласен. Просто мне охота поболтать на эту щекотливую и занимательную тему.
Среди такого рода книг стоит особняком и сильно выделяется некогда знаменитая книга Отто Вейнингера — «Пол и характер». Жизнь этого философа, короткая и странная, длилась всего двадцать три года. В самом конце девятнадцатого века принялся он обучаться в Венском университете, кроме философии попутно изучая биологию, физику, математику и психологию. Еще студентом будучи, он стал писать свою книгу, а издав ее, с собой покончил. Было это в 1903 году. Мучила его депрессия, и с нею он не справился. А для самоубийства выбрал он известную венскую гостиницу, тот номер, где за несколько десятков лет до этого скончался Бетховен.