Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Губерман Игорь Миронович

И к удивлению моему, Тоник немедля согласился. И потребовал на всякий случай все записать (увы, он верил в пользу и сохранность текстов). И еще сказал:

— А как запишешь — приезжай. Я тебе поставлю рюмку за антинаучную методику мышления.

Карнавал свободы

В Сухуми некогда существовал изумительный обезьяний питомник. В наступившее смутное время нечем было кормить обезьян, и кто-то мне рассказывал, что питомник полностью разорен. Впервые я попал в Сухуми в начале шестидесятых, это был еще цветущий курортный город, и я остро помню наслаждение от гуляний по нему. А где-то возле моря я наткнулся на забегаловку-столовую прямо под открытым небом. Только над столами были хилые навесики, почти от солнца не спасавшие, но тем не менее там было полным-полно стариков. Они пили дивный кофе — две жаровни с раскаленным песком обеспечивали всех бесперебойно, запивали каждый глоток водой и ругали советскую власть на пяти языках. Кроме русского, грузинского и абхазского там еще были греческий и идиш.

Я разобрался во всем этом не сразу, но когда я пришел туда вторично, меня уже приметили, и ко мне подошел худой старик, вежливо спросивший меня на идиш, откуда еврей. Я, как ни странно, понял и ответил столь же вежливо, что говорю только по-русски, из Москвы, а здесь в командировке. Старик молча перенес свой кофе за мой столик и по-будничному очень задал мне вопрос, как живут московские евреи. В те года я начисто не ведал, как они живут, и честно ему это сообщил. Ну да, сказал старик печально и спокойно, мы начинаем замечать свой народ, когда нам больше не к кому прислониться. Любите кофе? — спросил он без всякого перехода. Очень, ответил я, в Москве такого кофе нет, хотя я покупаю его в зернах, сам мелю и варю в такой же джезве. Старик оживился, будто я рассказывал ему о жизни евреев. Просто вы снимаете его чуть раньше или чуть позже, чем нужно, заявил он уверенно. Среди друзей я слыл за матерого кофевара и поэтому чуть поднял брови недоверчиво. Одна из жаровен стояла от нас неподалеку. Над одной из джезв возник холмик кофейной пенки, женщина при жаровне протянула руку и застыла, выжидая, пока холмик чуть опал, выпукло закатываясь за края сосуда, — только тут она выдернула джезву из песка. Вот видите, сказал старик назидательно, кофе надо снимать, когда он охуевает. Я засмеялся благодарно, мы разговорились. Я в Сухуми был в командировке инженерной, но уже и начинал писать — нельзя сказать, что я такой уж был распахнутый в те годы, только почему-то через полчаса старик осведомлен был обо мне, моей родне, моих друзьях и помыслах так полно, словно я за этим и приехал. Это он мне так же вскользь и буднично сказал о теме стариковских разговоров, а на мое естественное недоумение пугливого московского интеллигента (я даже высказать его не успел) старик ответил сам в том смысле, что чекистов старики нисколько не боятся, они всю жизнь боялись только уголовного розыска, хоть и того не очень. Жить надо всем, добавил он туманно и доходчиво.

А больше, к сожалению, я ни о чем его не расспросил. Я молод был тогда, был зелен и самодостаточен, как комнатная такса. Есть у итальянцев мудрая и грустная пословица: «Данте дает каждому столько, сколько тот может взять». А я в ту пору мог совсем немного. Именно старик, однако, мне сказал, что непременно должен я сходить в обезьяний питомник. И за это до сих пор ему я благодарен.

Животные давным-давно уже используются медициной как модели, на которых изучается течение самых различных болезней, воздействие лекарств и всякое подобное, поскольку на модели человек безжалостно прокручивает ситуации, в которые поставить человека невозможно. Опыт, о котором вспомнить я хочу сейчас, был на той границе медицины с психологией, откуда просто и легко пускаться в некое спекулятивное психоложество — любимую забаву тех, кто пишет о науке с дилетантской страстью к обобщению. Опыт этот был проделан некогда как раз в Сухумском питомнике.

Огромный и красивый гамадрил Зевс имел все основания испытывать довольство жизнью: в огромной обезьяньей стае был он сильнее всех и ходил в вожаках, его подруга Богема была нежна и послушна, и на упоительное единовластие никто из молодых не покушался.

Время от времени люди забирали Зевса из огромной групповой клетки в маленькую камеру, где обучали весьма несложным действиям: по звонку он дергал рычаг, на белый свет бежал к кормушке, а на красный делал что-то еще. Всему этому он обучился очень быстро и легко, снисходительно и точно исполнял, за что неукоснительно получал в награду кусок яблока или конфету, после чего, довольный миром и собой, возвращался в родную стаю.

Для начала его лишили верховодства — вместе с Богемой он был отсажен в отдельную клетку. Бедняга, он так привык руководить, повелевать и властвовать! А главное, что поселили его так, что видел он из клетки всю оставленную стаю. И с тоской он обнаружил, что его место немедленно занял другой самец — существо жалкое, бездарное, тупое и не замечавшееся им в пору владычества. Что в нем нашли эти кретины-обезьяны? Хорошо еще, что рядом неотлучно оставалась Богема — ее покорность хоть частично утоляла его боль. Но Зевс еще не знал, что лишение власти — только первый шаг на уготованном ему пути душевных потрясений.

Вернувшись с очередных занятий в исследовательской камере, он обнаружил, что Богема пересажена в соседнюю клетку. Это уже было слишком! Он кидался на решетку грудью, рвал ее, звал Богему к себе, она постанывала горестно и преданно — все было напрасно.

Испытания продолжились в виде неслыханного оскорбления: Богеме первой дали еду. Раньше Зевс неторопливо съедал самое вкусное, а все почтительно толпились вокруг, ожидая своей общей очереди. Тот же порядок соблюдала, естественно, и Богема. Теперь же, несколько минут недоуменно просидев возле еды, она, опасливо и виновато косясь на повелителя, начала есть первой. Зевс, бессильно рыча от унижения и гнева, метался по своей клетке, неспособный ввиду отсутствия словарного запаса произнести шекспировское: «О, женщины, вам имя — вероломство!»

Дальше — больше. Его начали отрывать ото сна. Как будто кто-то свихнувшийся, перепутавший

день и ночь, заставлял теперь и Зевса вращаться в том же противоестественном колесе работы в ночное время. Его безжалостно будили, уносили выполнять заученное и только потом отпускали поспать снова.

А однажды он, вернувшись, обнаружил в клетке Богемы нового повелителя. Какая это была мерзкая образина, какой урод и кретин! А Богема уже ласкалась к нему, как некогда — к Зевсу, и напрасно Зевс кидался на решетку и кричал то яростно и злобно, то жалостливо и тоскливо.

А его также продолжали обносить едой, и от восторгов власти и могущества остались лишь мучительные воспоминания. Вся гамма отрицательных эмоций была, вероятно, проиграна на несложной психике этого несчастного подопытного обезьяна.

Зевс запечалился и затосковал. Он уже не знал теперь, какие и когда последуют новые унизительные напасти. Но покорное их ожидание стало явным спутником его угрюмого и вялого существования. Куда-то подевались его былые общительность, веселость и величавость. А былая смекалка! Он выполнял теперь заученное кое-как, лишь бы отделаться, стал часто путаться и вообще не реагировать, часами апатично и угрюмо просиживал в углу, стараясь не смотреть на мир, чтобы не видеть, что там происходит. У человека это состояние назвали бы депрессией, притом глубокой и опасной.

А приборы беспристрастно зафиксировали: явно предынфарктное состояние. Аритмично бьется сердце, прыгает кровяное давление, повышена нервозность, общее ухудшение здоровья. Ярость и страх, злоба и растерянность, бессилие, обида и тоска — стремительно сказались на доселе безупречном организме.

Но эксперимент продолжался: Зевса пожалели. Для начала ему вернули Богему (о, как быстро она была прощена!) и обоих подсадили в стаю. Двумя ударами Зевс поставил на место карьериста-недоумка, вздумавшего властвовать вместо него, от радостного волнения съел тройную порцию еды (стая почтительно толпилась вокруг) и полностью выздоровел.

Забавно вспомнить в этом месте Аристотеля, еще когда сказавшего, что, изменяя место жительства, человек неизбежно теряет в трех вещах: в деньгах, в здоровье и в престиже. Как-то очевидно стало мне из наблюдений за уехавшими из России, как здоровье связано с былым престижем (а опыт, только что описанный, — он лишь модель явления), однако те же ощущения присущи нынче и тем, кто остался в России, изменившейся настолько, что живут они теперь в совсем иной стране. Мне лень и ни к чему подробней размышлять об этом письменно (те, кто прочел, — поймут), но с той поры ужасно тянет меня в каждом случае, где хочется понять, — найти модель и посмотреть на ней, что происходит и творится.

Российскую модель мне даже не пришлось искать — она сама всплывала в памяти, — я ведь из лагеря освобожден был очень уж недавно. Я лет несколько тому назад эту модель подробно описал в книге воспоминаний, только так она упрочилась за это время, что я ее припомню снова.

Представьте себе огромный исправительно-трудовой лагерь. В нем есть жилая зона с множеством бараков, есть непременная промышленная зона (труд исправляет), есть поселок, где живет надзорсостав, а также всяческие караулки, склады и казармы. Есть еще барак усиленного режима (карцер или штрафной изолятор), все окружено колючей проволокой и проволокой с током, а вокруг — вышки с автоматчиками. Внутри течет установившаяся, донельзя тяжелая и унизительная рабская жизнь. Древнее еврейское проклятие: чтобы вы были рабами у рабов — здесь ощущается во всей его кошмарности и полноте. И вдруг в один прекрасный день, построив зэков на плацу, начальник лагеря объявляет полную свободу. Часовые сходят с вышек, исчезают свирепые охранные овчарки, весь надзорсостав (такие же овчарки, но двуногие) закуривает и приветливо смеется. Зэки все — в растерянности и смятении. Они сбиваются в группы, галдят и спорят, недоумевают и прикидывают, как им жить. Когда они в себя слегка приходят, то вокруг кипит уже другая жизнь. Первыми, естественно, сориентировались те, кто их охранял, и конечно же — уголовная шобла. Уже продукты все со склада разворованы и спрятаны, уже промышленная зона разворошена сполна, и все, что стоит хоть немного, продано в соседние деревни — те охотно покупают, ибо краденое дешево. А в бывшем карцере — уже открыта типография большой газеты «На свободе с чистой совестью». А выпускает ее бывший надзиратель карцера, еще вчера садист и зверь, а ныне — эссеист, мыслитель и борец за права человека. В бывшем караульном помещении — роскошная гостиница для любопытствующих приезжих и возможных покупателей остатков лагерного добра. Казарма (где сейчас перешивают уворованную зэковскую одежду) — личное владение бывшего ее коменданта, он первым догадался переписать строение на свое имя. И то же самое — со всеми остальными зданиями зоны. Оружия на зоне было столько, что его частично продают соседям, а частично сберегают, ибо устрашенные соседи поставляют в зону продовольствие — чтобы от голода оружие не пустили в ход, а кроме того — это естественная гуманитарная помощь растерянному населению. Еда привозится на лагерных машинах, а в чьих руках весь транспорт — догадаться нетрудно. Уголовные паханы запросто сговорились с начальником гаража (у того — жена и маленькая дочь, он согласился сразу), так что все оформлено на трудовой коллектив. А все шестерки уголовные и прихлебательская шелупонь из уголовников помельче — все в охране и опять же от сторожевых псов ничем не отличаются (разве что галстуками, когда едут в соседние деревни). Среди них полным-полно и бывших надзирателей — руководителей, разборки между ними постоянно происходят, но всегда они находят общий язык, поскольку одинаковая психология была у них всегда.