Гарики из Иерусалима. Книга странствий

Губерман Игорь Миронович

С меня слетел немедля хмель и обаяние гульбы, и что-то я залопотал, расспрашивая, только парень больше ничего не знал, а рассказал ему о Клюеве один старик — тюремный надзиратель. Так я понял, сказал парень буднично, что он в те годы был не надзирателем, а служил в расстрельной команде. Потому он Клюева и вел на расстрел. Это здесь рядышком, я только отлучиться не могу. Сразу, как выйдете, налево, и чуть поменьше километра, там тогда всех стреляли. Как увидите обрыв и гаражи, сразу поймете.

Меня слегка трясло от резко наступившего похмелья, по дороге я пытался вспомнить то, что знал. Это была ведь страшная и необычная даже по той поре история. Николая Клюева высоко ценил Блок, Есенин обожал его и называл своим учителем, а был этот поэт, игравший в темного мужичка, еще и знатоком российского

фольклора и иконописи. Его за своего признавали старообрядцы самых разных сект, а стихи Гейне этот хитроглазый мужик в сапогах и поддевке читал в подлиннике, Гегеля и Канта он цитировал обильно наизусть. В конце двадцатых его уже больше не печатали, но ходили по рукам его поэмы об уничтожении российского крестьянства. А году в тридцать втором донеслось до крупного начальства (стукнули коллеги-писатели), что ежедневно стоит Николай Клюев на паперти одной московской церкви, часто посещаемой иностранцами, и громко возглашает: «Помогите, Христа ради, русскому поэту Клюеву!» Ему, конечно, подают, но иностранцы эти — сплошь энтузиасты социализма, для того сюда и приехали, вид Клюева подействует на них неблаготворно и смутит неколебимость их мировоззрения. И поэта выслали в Нарым. Потом он оказался в Томске, нищенствовал и тут, опять смущая местное начальство. И в тюрьму его забрали ненадолго — только чтобы вскоре провести по этому короткому пути.

И мы пришли.

Огромный рваный ров перерезал дорогу в этом месте. Мы стояли на обрыве, окружали нас железные коробки гаражей, внизу валялись старые покрышки, пара ржавых кузовов, полным-полно было повсюду на откосах всякого автомобильного мусора. А уж под ним — совсем неглубоко, конечно, лежало превеликое множество людей. И среди них — Николай Клюев, одно из ключевых имен поэзии российской в двадцатом веке.

Мы довольно долго там курили. Говорить нам было не о чем и не хотелось. Я вдруг вспомнил, что назавтра улетаю, и мне стало сильно легче.

Но спустя неделю точно так же я стоял на окраине Владивостока возле огромного, этажей в десять, жилого дома. Где-то за спиной моей совсем невдалеке плескался океан, а двое местных молодых мужчин рассказывали о недавнем тут строительстве этого дома. Экскаваторщики, рывшие под него котлован, просили о смене через два часа работы, кто-то из них увиливал и брал бюллетень, а кто-то не выдерживал и этих двух часов. Рыли котлован они не в земле, а в невероятном скопище костей и сохранившихся скелетов. Тут был когда-то пересыльный лагерь, от небольшой пристани отчаливали баржи с зэками, а эшелоны подвозили новых и новых. А в тридцать восьмом случился то ли ранний ледостав, то ли весной растаял лед с запозданием, только в тот год отправка в лагеря замедлилась, а эшелоны шли и шли. И пересылку принялись разгружать естественным для того времени путем. Поэтому все домыслы о смерти Мандельштама были сомнительны по мнению этих местных людей: практически наверняка лежал он здесь. Водка, настоянная на таежных травах, была у нас с собой, мы помянули всех, кто тут остался.

Такая у меня была гастроль однажды по России. Но к теме всей главы я подошел только сейчас. До поздней ночи мы в тот день о всяком говорили, перескакивая с темы на тему, поминая имя за именем, вышли на сегодняшние дни так странно и нечаянно прихлынувшей свободы и стали разговаривать о том, какие люди появились нынче у кормила власти. А судьба моя нас слушала внимательно и утром порешила мне подбросить доказательство моей неправоты (поскольку я был оптимистом в этом разговоре).

Мы рано поутру приехали в аэропорт и обнаружили, что он забит людьми, как бочка сельдью. Тек ровный гул, прерываемый чьими-то вскриками, руганью и детским плачем, стояла вокзальная духота и крепкий запах всехней вчерашней выпивки. Самолеты не летели с позавчерашнего дня, так что сейчас должны были по праву лететь те, кто здесь уже почти прижился, я мог рассчитывать не раньше, чем на завтра. С идиотической самонадеянностью поперся я к какому-то самолетному начальнику, неубедительно бормоча ему, что у меня сегодня вечером в Москве уже давно назначенное выступление, и меня человек пятьсот будут напрасно ждать (что было правдой — в Доме композиторов мне предстояло завывать мои стишки), но

он лишь дико глянул на меня и рот уже раскрыл, намереваясь послать на хуй, но сдержал себя и сухо отказал. Мы потоптались в зале ожидания минут пятнадцать, молча переглядываясь и в немом согласии уже собравшись уходить, как вдруг увидели забавное, чисто киношное зрелище. Властно раздвигая густую толпу (все, впрочем, покорно сторонились сами), шла группка молодых людей — человек десять, — в центре которой шествовал неторопливо и вальяжно очень высокий, налитый выпивкой до ушей краснолицый мужчина чуть за сорок. Взгляд его медлительно сквозил поверх голов, упал случайно на меня, он остановился, что-то соображая, и кавалькада его тоже застыла, ища глазами, что увидел шеф.

— Неужели я настолько пьян, — громко и весело сказал этот мужчина, — что вижу живого Губермана?

И направился ко мне сквозь раздвигающихся людей. Вся их компания плелась теперь за ним. Покуда они шли три метра, разделяющие нас, мои приятели успели мне шепнуть, что это вице-губернатор края, имя, отчество и фамилию назвали тоже, только я оглашать их не хочу, и пусть, к примеру, будет он Борис Петрович.

В метре от меня он спросил, не я ли пишу четверостишия-гарики, я молча кивнул, а он уже приблизился ко мне вплотную, дохнул коньячным ароматом и сказал:

— Давай на ты. Ты что здесь делаешь?

— Давай, Борис, — ответил я приветливо. — Хочу лететь в Москву.

— Хули тебе там делать? — скорее утвердительно, чем вопросительно сказал вице-губернатор. — Давай сейчас поедем лучше в тайгу околачивать кедровые шишки. Ты когда-нибудь с кедра шишки собирал?

— Нет, никогда, — ответил я честно. — Только надо мне в Москву, у меня там концерт сегодня.

— Что же ты тут стоишь? — удивился он.

— Улететь не могу, — ответил я. — Ты что же, сам не видишь, что тут делается?

— Как это не можешь? — снова удивился он. — Дарья Михайловна, — он обращался к немолодой женщине, протиравшейся сквозь толпу, — оформи господину Губерману билет, но принеси его туда ко мне, а мы пока проводим человека честь по чести.

Мы оказались в большом зале, что когда-то назывался депутатским. Вдоль одной из стен стоял бар с немыслимым количеством напитков.

— Вы меня, ребята, извините, — сказал вице-губернатор, — выпивайте тут немножко, что хотите, я через минут десять освобожусь, я вон видите, принимаю делегацию английского королевского флота.

И двинулся в направлении соседнего — мы только что увидели его — большого зала, откуда доносился легкий и нестройный шум многолюдной пьянки. Я вдруг ощутил бессонную ночь (надеялся отоспаться в самолете) и всю диковинность происходящего со мной. В голове у меня было чисто, пусто и весело.

— Боря, — неожиданно для самого себя окликнул я вице-губернатора, он обернулся, — Боря, гони этих англичан к ебене матери, они ведь полтора века назад уже пытались захватить эти края — не помнишь разве — в Крымскую войну!

Боря восхищенно крутанул головой:

— А правда! Сейчас Мишке расскажу.

Мишка обозначился чуть позже, а покуда нам уже несли большой поднос с коньяком, пивом и орешками. По-моему, спутники мои ощущали то же легкое безумие, что и я. Мы пили молча, но со значением и победительно чокнулись. А через десять минут из зала вышла и направилась к дверям на летное поле ровная струйка вдребезги пьяных, но ослепительно подтянутых и прямо шедших английских офицеров. Они несли себя, как вазы, боящиеся расплескаться. Следом шел наш друг и покровитель, успевший одобрительно и обещающе нам подмигнуть. Через распахнутую дверь мы видели, как убирают со стола посуду и приносят новые тарелки и салатницы. Он возвратился и приветливо сделал нам у двери приглашающий жест. Тут я увидел человек тридцать российских морских офицеров тоже в парадной форме. В отличие от своих английских коллег они уже полностью утратили выправку. Мой покровитель громко произнес про меня нечто столь комплиментарное, что я это никак не в силах воспроизвести, офицеры реагировали полным безразличием. Один только, желая соблюсти декорум, сказал, что читывал мои афоризмы, но не помнит, где именно (я в жизни не писал афоризмов), и мы уже почти направились к отдельному столу в углу, когда Борис воскликнул вдруг: