Гайдар
Шрифт:
К бывалым людям относил себя. И дело ему всегда находилось.
Один сожитель по «Континенталю» недавно спросил: «А знаете, Гайдар, что главное на войне?… Выжить…» Он тоже был бы не прочь выжить - только не за чужой счет.
«Посмотри на Киев, на карту…»
Киев погибал. Кольцо вокруг него смыкалось.
В штабе полковника Казнова, которому было поручено подготовить к взрыву все мосты, ему сказали, что командующий фронтом генерал-полковник Кирпонос запросил Ставку,
А в ночь на 18-е из Москвы пришла шифровка: «…Оставить Киевский укрепрайон», но приказ опоздал. Немцы успели перерезать последние коммуникации. Город со всей техникой и многосоттысячной армией очутился в «котле».
За день до этого последним самолетом через Харьков в Москву летели Котов и Лясковский. Ольхович и он поехали провожать.
На пустынном поле, превращенном в аэродром, простились. Дверца самолета захлопнулась. С оглушающим ревом слились в прозрачный диск винты. Ион долго, не отрываясь, смотрел, как разворачивалась, беря курс на Москву, перегруженная машина.
Перед отъездом на аэродром успел набросать домой письмо. Нужно было исподволь подготовить Дору к тому, что могло произойти:
«Дорогая Дорочка! Пользуюсь случаем, пересылаю письма самолетом. Вчера вернулся и завтра выезжаю опять на передовую, и связь со мною будет прервана. Положение у нас сложное - посмотри на Киев, на карту, и поймешь сама…»
Доре наказывал в Клину еще - ни в коем случае не уезжать из Москвы. И чтобы она, узнав о падении Киева, не сорвалась с места, успокоил: «У вас на центральном участке (эту фразу подчеркнул) положение пока благополучное. Крепко тебя целую».
Письмо выходило подозрительно кратким. К тому же не хотелось так быстро его кончать. Мысли ж были заняты тем, что происходило кругом. Для успокоительного письма это мало годилось, ион приписал:
«Личных новостей нет. На днях валялся в окопах, простудился, вскочила температура, но я сожрал пять штук таблеток, голова загудела, и сразу выздоровел».
Конечно, лучше б рассказал о чем-нибудь посмешней, но ничего посмешнее в голову не пришло. Он всегда, уезжая, сообщал о дорожных приключениях: о том, как потерял трубку. Или как у него в чемодане вылетела пробка из бутылки с лимонадом, но, к счастью, «вся пена ушла как-то в сандалии. И ничего не промокло…»
Традицию удалось соблюсти и теперь. Пора было прощаться.
«Роднулечка, помни своего зайса, который ушел на войну, потому что у него, кроме тебя, нет ни одного доброго сердца. И потому, что этот зайс сирота и глупота.
Будь жива, здорова».
Теперь вроде все, но не было сил оторваться от бумаги. Завтра-послезавтра этот лист попадет Доре прямо в руки.
«Эти товарищи, - добавил он, - которые передадут тебе письмо, из одной со мной бригады. Напои их чаем или вином. Они
Гайдар».
И еще ниже подписи: «Целую Женьку».
И еще совсем напоследок: «Привет маме и всему вашему табору».
«Табором» звал многочисленную родню Доры. Это были приветливые, простые, иногда по многочисленности своей немного шумные люди. Случалось под настроение, кого из них резким словом обижал. А сейчас вспомнил всех с нежностью.
И пока Ольхович вез его обратно в полупустой, обреченный город, все представлял, как дома, на Большом Казенном или в Клину, будут это письмо читать вслух, а потом набросятся на ребят:
«Как теперь-то Аркадий там?… И потом - прошла ли у него простуда, а то, может, ему лучше немного полежать?…» [18]
Последнюю ночь в Киеве провел в квартире Ольховича на Круглоуниверситетской, 15, недалеко от «Континенталя».
Сашина мама их накормила, приготовила постель, но он не ложился. Сел за стол. Стал писать письмо Тимуру. Получилось оно грустным: полным раздумий, заботы и скрытой тревоги.
«По всей вероятности, - заканчивал он, - в ближайшие дни нам придется Киев оставить, но обещаю тебе, что рано или поздно мы сюда вернемся опять. И тогда с тобою встретимся».
С тех пор как днем ушел самолет, не находил себе места. Он остался в Киеве, остался с армией. Он пройдет весь тот путь, который предстоит ей, чтобы рассказать потом и об этой странице войны. Эта мысль его поддерживала, и все-таки было грустно, хотелось поговорить о доме, близких. Ион сказал:
«Дай, Саша, прочту. Это Тимуру».
Тронутый доверием, Ольхович его внимательно и торжественно выслушал.
«Хорошее письмо», - похвалил Саша.
Он сложил листки. Достал из сумки свою фотографию: в гимнастерке, с наганом на поясе. Вложил снимок в конверт. Четко вывел адрес.
– Если мы отступим, - сказал о н Сашиной маме, - то вы это спрячьте. А когда придут наши, отошлите, пожалуйста, моему сыну. Адрес тут есть…[19]
Утром в гостинице им сообщили о приказе оставить Киев. И они медленно ехали с Ольховичем по чисто вымытому городу, в потоке отступающих и беженцев, в клубах раздуваемого ветром дыма: горели бумаги сотен учреждений.
Но лишь возле Цепного моста сделались очевидны подлинные размеры катастрофы. Никогда еще этот мост не видал такого столпотворения и не испытывал таких нагрузок.
Пушки, автобусы, подводы, грузовики, фургоны, легковушки, кареты «Скорой помощи» и даже пожарные машины - все это было набито, забито, обвешано людьми, ящиками, узлами, чемоданами, связками, тюками. И оттого, что все это колыхалось и двигалось, было ощущение, что от непомерной тяжести раскачивается мост.
Как непременно бывает при внезапном отступлении, на мосту и подступах к нему было мало порядку. В другой бы раз он вылез из машины и попытался бы порядок навести. Но тут просто не было сил: его душило и вдавливало в сиденье сознание личной его вины за все случившееся.