Гайдзин
Шрифт:
После долгого молчания мама-сан заговорила:
— Вы не можете оставаться здесь, Хинодэ, но у меня есть сестра, которая содержит прекрасный дом на соседней улице. Я представлю вас ей, но этому есть своя цена.
— Прежде всего позвольте мне смиренно поблагодарить вас за вашу помощь.
— Во-первых, вы поклянетесь изгнать из головы дурные мысли. Навсегда.
— Клянусь своей жизнью.
— Лучше поклянитесь жизнью сына.
— Клянусь жизнью своего сына.
— Во-вторых, вы станете образцом для дам нашего Мира, спокойной, послушной и достойной доверия.
— Клянусь своей жизнью и жизнью моего сына.
—
Третье условие касалось денег: как они будут поделены между двумя мамами-сан. Этот вопрос был разрешен удовлетворительно. Она договорилась о деньгах со своей соседкой, которая присматривала за её сыном и которую она тайно посещала каждые две недели утром того дня, когда у неё не было клиентов; ложь, которую она придумала для Мэйкин, не была совсем ложью, ибо в её сердце он уже был отдан родителям своего отца.
Вскоре, как когда-то, она стала популярна, но недостаточно. Выплаты парикмахеру стали постоянными, как и массажистке и торговцу кимоно. Денег никогда не оставалось столько, чтобы их можно было откладывать. К этому времени правда о её сыне была уже известна обеим мамам-сан, которые, разумеется, приставили к ней человека, который следил за ней, куда бы она ни пошла. Они никогда не заговаривали с ней о сыне, но все понимали и сочувствовали ей. Потом, однажды, её мама-сан послала за ней и рассказала ей о гайдзине, который заплатит достаточно, заплатит вперед, чтобы обеспечить будущее её сыну; этих денег хватит, чтобы кормить мальчика два года, по меньшей мере два года, и ещё останется довольно, чтобы обеспечить его безопасную доставку в любое место, куда она должна его отправить.
Она с жадностью ухватилась за это предложение.
После первой ужасной ночи она хотела покончить с собой, настолько по-зверски он обошелся с нею. Но сколько она ни плакала и ни умоляла, Райко осталась непреклонной и не дала своего разрешения, ибо заранее предупредила её , что этого нельзя будет делать по крайней мере месяц. По счастью, у неё было два дня, чтобы прийти в себя и спланировать новую оборонительную тактику в отношениях между ними. Эта тактика покорила Зверя, именно так она думала о нем, и изменила его на время. Теперь он стал мягче и много плакал и требовал удовлетворения страсти всеми мыслимыми способами, но под смиренными и любезными манерами она по-прежнему чувствовала жестокость, которая подспудно клокотала в нем, как лава, готовая прорваться на поверхность.
В тихом красивом саду Хинодэ ждала, сплошной комок нервов. Едва он постучит в ворота с улицы, её майко прибежит предупредить её. Время у неё ещё было, поэтому она села в позу лотоса для медитации, и её разум растворился в дзэн. Вскоре она была готова.
Совокупление со Зверем было терпимым. Любопытно, как он отличается от нас, подумала она, сложен не так, как цивилизованный человек, чуть длиннее и толще, но совсем без той твердости и силы, которые присущи жителям Ниппона.
Он так отличается от Сина, гладкого, ласкового и такого сильного. Странно, в её муже не было ничего от его предка-гайдзина, Андзина-сан, который два с половиной века назад принял имя Комода для своей второй семьи в Нагасаки — его первая семья жила в Иядзу, где он строил корабли для своего господина, сёгуна Торанаги.
Хвала всем богам за него. Благодаря ему в своё время появился на свет
Она счастливо улыбнулась. Её сын уже почти три недели был в пути; двое слуг, сопровождавших его, были надежными людьми. Они уносили с собой кредитное обязательство, выписанное в Гъёкояме на имя матери Сина; этих денег должно было хватить почти на три года. Три года у её сына будут еда и крыша над головой, как и у его дедушки с бабушкой.
Я обо всем позаботилась, с гордостью подумала она. Я выполнила свой долг по отношению к нашему сыну, Син-сама. Я защитила твою честь. Все устроено. Даже последний вопрос Райко, перед тем как мы оговорили условия окончательного контракта со Зверем:
— Последнее, Хинодэ, что я должна сделать с вашим телом?
— Выбросьте его на навозную кучу, мне все равно, Райко-сан, оно уже обесчещено. Оставьте его собакам.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
42
ИОКОГАМА
Вторник, 9 декабря
В предрассветных сумерках катер Струана отвалил от фрегата «Жемчужина» и на всех парах полетел к их причалу. Волны за его кормой были чистыми, он несся на полной скорости, дым из трубы лихо уходил вкось. Ветер был свежий, дул с берега, небо обложили облака, но к полудню оно должно было очиститься.
Бинокль боцмана был наведен на окна Струана. В них горел свет, но он не мог определить, у себя Струан или нет. Тут мотор кашлянул и заглох. Боцману показалось, что содержимое его мошонки подпрыгнуло и застряло у него в горле, все на катере перестали дышать. Через несколько секунд мотор заработал снова, но опять закашлял, потом заурчал, но теперь звук у него был какой-то хромой.
— Господь Вседержитель, Рупер, давай вниз, — прокричал он машинисту. — А вы все, сукины дети, тащите весла на палубу на тот случай, если мы встанем... Боже Милостивый, а у Макфея аж дым из штанов валил, как он требовал, чтобы у нас все было в полном порядке... Рупер, — взревел он, — в чем там дело, чёрт меня подери, Рупер? Выводи давай! — Вновь он навел бинокль на окна. Как будто никого.
Но Струан был там, тоже глядя на катер в бинокль. Он не сводил с него глаз с того самого момента, как катер подошел к фрегату. Он выругался, потому что теперь отчетливо видел боцмана, а тот должен был сообразить, что на него смотрят, и легко мог бы подать ему знак, да или нет.
— Не его вина, клянусь Господом, — пробормотал он, — ты сам забыл уговориться с ним о сигнале. Идиот! Ладно, погода хорошая, ни с какой стороны ничто не предвещает шторма, да и в любом случае небольшой шторм не сможет повредить «Жемчужине». — Он перевел бинокль на флагман. Катер адмирала возвращался назад с фрегата. Должно быть, с ним был передан приказ.
Дверь позади него распахнулась. Легкой поступью вошёл Чен, неся чашку чая, от которой поднимался пар.
— Здаластвуй, тайпэн. Ва-ша нет спать хейа, чай халосый чоп-чоп?
— Ай-й-йа! Сколько раз тебе повторять, чтобы ты разговаривал на языке цивилизованных людей, а не на пиджине. Или у тебя уши забиты испражнениями твоих предков, а мозги створожились?
Улыбка так и осталась приклеенной на лице Чена, но про себя он громко застонал. Он рассчитывал, что эта его тирада заставит Струана рассмеяться.