Гайдзин

Клавелл Джеймс

— Верно, но я на стороне того, что сам считаю наилучшим, а это не продается даже вам. — Хоуг сидел в кресле с дружелюбным видом. Комната была теплой, женской и пронизанной напряженностью. Он видел, как пульсирует вена у неё на шее, как чуть заметно подергиваются пальцы. — Я помогал вам и Малкольму, но только потому, что считал это наилучшим. Для вашего личного сведения, находясь в Гонконге, я подал в отставку. Это последнее задание, которое я выполняю для «Благородного Дома».

Она была поражена.

— Зачем вы это сделали? Снова та же странная улыбка.

— Я возвращаюсь в Индию,

я намерен попробовать отыскать то, что утерял. Сразу же, как только смогу.

— А! Арджуманд. — От этого она почувствовала себя лучше. Она подалась вперед и коснулась его рукой. — Извините. Извините, что я сказала то, что сказала. Простите меня. Это просто... извините.

— Это пустяки. Не забывайте, что я врач, я действительно понимаю, как все это на вас давит сейчас. Я готовился к худшему. — Он сломал печать и вскрыл письмо. — Она сказала, чтобы я сделал это. — Внутри оказался ещё один конверт. На нем было написано просто: «Анжелике». — Компромисс, а? Предложенный компромисс.

— Предложенный вами? — Да.

— Вы знаете, о чем здесь говорится?

— Нет. Как перед Богом. Вы хотите, чтобы я ушел?

Её взгляд был прикован к письму. Через мгновение она отрицательно качнула головой, и он отошел к окну, чтобы дать ей место, отодвинул занавеси в сторону и стал смотреть в ночь, слыша тяжелые удары своего собственного сердца.

Она колебалась некоторое время, потом вскрыла конверт. Никакого приветствия. Никакого имени.

Я не могу простить вас за то, что вы сделали с моим сыном.

Я действительно считаю, что по наущению и с одобрения своего отца вы нацелились на моего сына, чтобы женить его на себе любым способом. Ваш «брак» с моим сыном недействителен, меня заверили в этом. Этот «брак» ускорил его смерть, меня заверили в этом — свидетельство о смерти указывает на это, меня заверили в этом. По сему поводу стряпчие компании готовят документы для дела, которое без промедления будет передано в Верховный суд Гонконга. Если вы носите ребенка моего сына, это не заставит правосудие свернуть со своего пути и не помешает объявить этого ребенка незаконным.

Я не могу найти слов, чтобы выразить вам свою признательность за бесценную информацию, переданную мне, по вашей просьбе, неким общим знакомым.

Если, а я считаю, что так и будет, его материалы окажутся ценными, я и «Благородный Дом» будем в долгу перед вами и перед этим человеком, в долгу неоплатном. То, что он назвал плату для себя, умеренную, принимая во внимание ценность его информации, вас не касается, вы не просили никакой и никакой не получите. Но ваш дар памяти моего сына и будущему «Благородного Дома» заслуживает того, чтобы о нем задуматься.

Как же разрешить эту неразрешимую ситуацию?

Решение, если таковое может быть найдено, должно остаться тайной между нами как врагами — мы всегда ими будем — и как женщинами.

Во-первых, я прошу вас помочь доктору Хоугу, позволив ему в

нужное время осмотреть вас, чтобы установить, носите вы ребенка или нет. Разумеется, для подтверждения диагноза можно проконсультироваться с доктором Бебкоттом или любым другим врачом по вашему желанию.

Во-вторых, давайте подождем ещё месяц, чтобы быть уверенными, потом мы можем двинуться дальше. К тому времени краткое письменное изложение дела будет полностью составлено и готово для подачи на рассмотрение суда — это не является угрозой, это просто факт. К тому времени сведения нашего знакомого будут запущены в работу, но частично. В настоящий момент я не вижу, как что-то может помешать предложенному им плану. То, что вы убедили его встретиться со мной, сделало, как уже указывалось выше, меня и «Благородный Дом» обязанными вам.

Возможно, к тому времени, с Божьей помощью, для этой неразрешимой ситуации отыщется решение. Тесс Струан, Гонконг, 30 декабря, 1862.

Разум Анжелики разрывался между счастьем и ужасом, победой и поражением. Так победила она или проиграла? Тесс Струан ничего не обещала, но не помахала ли она оливковой ветвью? Письменное изложение дела? Суд? Свидетельская скамья? Посерев лицом, она вспомнила слова Ская о том, как легко будет противной стороне представить её распутницей без гроша за душой, дочерью преступника, вытащить на свет другие ужасные, вывернутые наизнанку истины. «Неразрешимая ситуация» и «решение»? Разве это не означало, что она одержала победу, частичную по крайней мере.

Эдвард! Сегодня вечером или завтра Эдвард скажет мне! И мистер Скай, он умен, он поймет, о Боже, я надеюсь, что он поймет.

Она подняла глаза и увидела, что Хоуг наблюдает за ней.

— О! Простите, я совсем забыла... — Она нервно мяла ткань рукава, нога беспокойно постукивала по полу. — О, не хотите ли выпить чего-нибудь, я могу позвонить А Со, я... прошу прощения... я, кажется, не... — Слова выговаривались с трудом, и он уловил ухом эту перемену и спросил себя, не это ли начало того срыва, который он предсказал. Признаки были налицо: пальцы рук и ног двигаются непроизвольно, лицо белое, глаза широко раскрыты, зрачки изменились.

— Что она написала? — спросил он безмятежно.

— Я... ну, ничего, кроме того, чтобы... чтобы подождать, когда... — Она не договорила и устремила взгляд в пространство.

— Когда что? — скрывая тревогу, спросил он, чтобы вернуть её назад.

Но она была целиком захвачена прочитанным. Значит, боевые порядки очерчены. Она знала самое худшее или лучшее. Её противник сделал первый ход и объявил о своих намерениях. Теперь она могла вступить в сражение. На своих условиях. Тошнота пропала. На её месте запылал огонь. Мысль о том, что она изложила все гнусное и возможное с такой ледяной холодностью, вызывала в ней ярость — ничего о ней, никакой заботы о ней, никакой, даже самой крошечной уступки за всю любовь, муки, боль по поводу смерти Малкольма, ничего. Ничего. И хуже всего «незаконнорожденный», когда они обвенчались как положено, в соответствии с британским законом... меня заверили в этом!