Газета День Литературы # 174 (2011 2)
Шрифт:
Всё, о чём пишет Владимир Бондаренко, вызывает неравнодушные отклики у читателей и критиков разных направлений и поколений. У Вас, как критика, есть важная черта: в каждом явлении литературы вы способны увидеть то, что связывает его с русской классикой, отечественными литературными традициями. Будь то творчество Иосифа Бродского или Николая Рубцова, Юрия Мамлеева или Василия Белова.
Для преподавателей, аспирантов и студентов нашего вуза Вы – талантливый оратор, острый полемист и, не побоимся этих слов, – любимый и самый читаемый критик современности.
В день Вашего юбилея желаем здоровья и крепости – чтобы продолжать сеять добрые семена на поле отечественной словесности, духовной стойкости – чтобы отстоять рубежи, завоёванные ранее, и начать новое русское наступление, редакторско-журналистской
Преподаватели, аспиранты, студенты Армавирской государственной педагогической академии
О значимости и знаковости фигуры Владимира Бондаренко для критического и, шире, – литературного процесса современности сказано много и справедливо. Лишним подтверждением тому служат и вышедшие только за последний десяток лет увесистые тома: "Дети 1937 года", "Трубадуры имперской России", "Поколение одиночек", "Трудно быть русским", "Живи опасно", "Серебряный век простонародья", "Пламенные реакционеры. Три лика русского патриотизма"… Каждая из этих книг добавляет новые штрихи к "портрету" русской словесности ХХ века, и делается это точно, мастерски, талантливо. Критика Бондаренко являет собой и обращение к устоявшимся "забронзовевшим" стереотипам восприятия классиков, к именам "проходным" в школьной да порой и в вузовской программе, знакомым "без имени-отчества"; и открытие новых имён, порой вовсе неизвестных читателю, живущему в нынешней отлучаемой от литературы стране…
Правда, не все готовы принять и даже признать позицию критика, как, например, Евгений Ермолин, который в одной из книг Бондаренко видит только "характерный памятник современного культурного упадничества" ("Владимир Бондаренко, или Сон о красном тереме"., ничем, однако, кроме вольных размышлений, этого не подтверждая и ничего этому не противопоставляя. Или "сочинитель" Александр Разумихин, назвавший критика "вечным полемистом" (что стоит за данным определением? Позиция "вечного соглашателя"? Весьма достойно!). В литературной деятельности Бондаренко Разумихин видит не иначе как "раскручивание" "кампании по "оформлению"… литературного явления" (Трое из сумы. – Литературная Россия. – 2008. – №№ 42-51). Содержательный ответ подобного рода окололитературным оппонентам был дан в работе Юрия Павлова "Час серости" (Павлов Ю. Критика ХХ-ХХI веков: литературные портреты, статьи, рецензии. – М., 2010).
Беспокоит творчество Владимира Бондаренко и тех, кто поименован им "либеральными критиками", как например, Илья Кукулин, которого возмутило определение "лохотрон", данное современному премиально-литературному процессу.
Подобная реакция – тоже свидетельство того, что творчество Владимира Григорьевича – явление в литературном мире, а не средство, как у многих, увы, его оппонентов, – заполнить дежурной статьей нишу в журнальной или газетной вёрстке.
Отличительной чертой критического стиля Бондаренко можно назвать то, что в его оценках-репликах место скрупулезного, "по косточкам" разбора произведения занимает порой только яркая, подобная тонкой метафоре характеристика, брошенная словно вскользь, между прочим. Или всего одна деталь, незаметный "штришок", который определит и "цветовую палитру", и настрой создаваемого критического полотна (так, в статье "Горькая любовь Василия Белова" сравнение героя "Привычного дела" не с коровой Рогулей, а с "облегчённым бычком" становится отправной точкой для размышлений о бунте Ивана Африкановича). И стоит вдуматься: сколько за видимой лёгкостью стоит прочитанного и осмысленного, как, и это ещё более значимо, нужно владеть чутьём истинного, с большой буквы, критика, насколько глубоко понимать литературу, чтобы уметь "бросить" это вскользь, чтобы эту деталь распознать и осознать. Чтобы сказать о Михаиле Ворфоломееве, что он "застаёт мир врасплох"? Назвать "крестьянским шлемоносцем" Евгения Носова? "Последним олимпийцем" – Юрия Кузнецова? Статье об Анатолии Передрееве дать заглавие "Русская душа, зацепившаяся за корягу"? А в творчестве Веры Галактионовой увидеть, как она в каждом новом произведении "делает свой самый первый шаг, забывая о предыдущем"?
Бондаренко не следует за безликим штампом официоза, но его характеристики оказываются более запоминающимися, потому что в них выражен не привычный отстранённо-уважительный пиетет, а нечто совсем иное,
Проникновенно говорит Бондаренко и о самом Леониде Бородине, "герое своего времени", "мятежном романтике", и о "националисте настоящего и будущего" Александре Проханове и о "самой природой своего таланта настроенном на волну народного сознания" Валентине Распутине.
Это и слова о "народном гении" Михаиле Шолохове, в эпосе которого возможно увидеть "вечную историю России с её стремнинами и водоворотами, с её плавным течением, безмерной ширью и резкими разворотами своей судьбы".
Это особое понимание Андрея Платонова с его "корявой немотой" и "корявым простодушием".
Тонко, с искренним восхищением, словно соприкасаясь с чудом, пишет критик о Юрии Кузнецове, и мужик из наполненной "светоносными лучами поэзии" "олимпийца", "мужик, Илья Муромец, Иванушка, русский солдат", "былинный богатырь, живущий на нашей с вами сырой земле", уже перешагивает странички стихотворного томика и ощущается частью самого русского бытия. Создавая исполненную "трагизма заброшенного в наше земное пространство ХХ века одинокого небесного странника" поэзию, вышедший в космос и "на вселенский простор", Кузнецов дорог критику и тем, что "с достоевской всечеловечностью он не присоединяет провинциальную Россию к цивилизованному миру, а присоединяет к России всю мировую культуру".
И мужского героя Юрия Полякова, "на переломе – возраста, времени, пространства, моральных ценностей, материального достатка", осмеливается критик, нарушив негласный канон неприкасаемости классики, сравнить с Григорием Мелеховым – посягнув и на ещё один стереотип – восприятия эпохи. Трудно с этим согласиться, принять без спора? Но Бондаренко спора как раз и не боится, к нему призывая и своих сторонников, и противников. Ибо сам спор на поле литературы, а не ставшие ныне привычными окололитературные баталии – признак наличия здоровой критической мысли.
Серьёзный упрёк критику – в совмещении им несовместимого, в выстраивании в одном ряду Маяковского и Есенина, Шолохова и Пастернака. В их творчестве Бондаренко ищет – едва ли наличествующую у всех – русскость, имперскость, державность. Его "русское поле" порой оказывается очень уж велико, засеянное не только зёрнами, но и пустым плевелами. И впрямь не ставится на одну строку великий "крестьянский сын" Есенин и космополит Маяковский. Да и русскость и всечеловечность "серебряного века", отдавшего (или продавшего) душу языческому разгулу, далеко не бесспорны. Не умещается на одной книжной полке с "Тихим Доном" названный критиком "народным эпосом" "Доктор Живаго", ибо в первом случае автор сумел не только увидеть и сопереживать народной боли, но и принять её частицу, сколько было по силам, на себя, а во втором своя беда заслонила народную. И Пришвин с Гайдаром любили каждый свою Россию, и Твардовский с Толстым: одни – Россию в себе, а другие – себя в России. Так не схожи судьбы Шаламова и Солженицына, Рубцова и Окуджавы, и не просто судьбы, а их пути в родной Отчизне. Ведь и понятие "русскоязычной" литературы появилось далеко не сегодня…
Бондаренко отыскивает "глубинную корневую систему всего материка национальной культуры" в символистско-футуристических изысканиях "серебряного века", где её, кажется, нет и быть не может. Однако дикий цвет мистически-завораживающей поэзии стыка эпох вырос на русской почве, и четвертьвекового молчания представить невозможно. Как декаденско-модернистский надлом немыслим вне русской литературы, так и наша литература немыслима без него.
И если Маяковский не есть порождение русской истории, то чьей же? Истории сложной, заплутавшей на прочерченной чужаками дороге, но всё-таки нашей, нами прожитой, а не сочиненной. Увы, но бытие России писалась не только Сергием Радонежским и Серафимом Саровским. Бунин, увидев разинско-пугачёвский народ, поспешил от него отречься. Бондаренко же утверждает, что только великой империи по силам принять и плохое, и хорошее в своём прошлом. История Отечества, в этом бесспорная правота критика, запечатлевалась и победами, и бедами – но вопреки последним поднималась мощь "Киевской Руси… Московской Руси, Петербургской империи, Советской державы", а теперь – новой империи, Пятой империи возрождающейся из пепла России.