Газета День Литературы # 95 (2004 7)
Шрифт:
тех, кто не верил и здесь не был разу.
А постоянных он не замечал,
он к ним привык, а новеньких — с огнём ищи.
Убранство церкви он ценил и знал,
что кроме прихожан не ждать уж помощи.
Уж только если — малость сельсовет,
хотя его держал, как нищий пряник:
на всякий — сунув нож-косырик в валенок.
Давала часть — военная, Депо,
два бизнесмена — всё по мелочёвке,
бандит приехал — здесь его село,
здесь он родился, жил после кичёвки.
Отсыпал щедро. Батю напоил.
Велел молиться — чтобы денно, нощно.
Себя, братву под свечи освятил
и укатил на джипах серой ночью.
А я стоял в дверях, как истукан,
колокола трезвонили к обедне.
Поп подошёл. А ряса — как кафтан…
Чуть-чуть хмельной, но, кажется, не вредный.
Но плут великий — знаю от людей,
работников, работавших по сдельной.
В заборы столько набито гвоздей,
не сосчитаешь — сколько звёзд на небе!
Кресты варили, красили забор,
ворота, палисад, гараж, домушку
на восемь комнат — за год сделал он
и разукрасил в красках, как игрушку.
А колокол всё бил, и бил, и бил, —
мне по ушам проехал будто поезд
и рельсы в уши мне заколотил.
Бросил я мелочь нищему, не роясь
в брючном кармане — вытряхнул с платком.
Народ всё шёл — опрятный, скромный, бедный…
"А Вы же что?.." — столкнулись мы с попом.
"— Я был уже, — ответил я. — Намедни".
И развернувшись, ноги повели
сами меня, не спрашивая, к лесу.
Я им завидовал, тем в церкви: как смелы!
не понимая в этом ни бельмеса.
***
Дыханье наше — шаг первый к смерти,
замок у Рая — довольно крепкий,
в Ад нараспашку открыты двери.
Предсмертный блюз играет "хохот",
он расположен, как дурень, к рвенью,
сжимает совесть тщеславье, похоть,
жизнь пробежала собачей тенью.
Хвостом вильнула, пощекотала
щекою мамы, как помню, в детстве,
жизнь, как старуха, упала — встала,
как ржа успела смерть в душу въесться.
Солнце сияет враждебным нимбом
и режет глаз мне, сдирая кожу,
желанья наши скормили рыбам,
гордыню нашу хлестали вожжи.
Обиды наши — даю задаток!..
Хоть раны наши стянуло болью!..
Как бы прожить мне чужой остаток!
Возраст сдаётся, стреножив волю!
ВЕРА
Нимб солнца сияет как радужная оболочка глаза,
с намаза пришёл и улёгся на лыки старик,
лик испещрён паутиной морщин и измазан
слезами и пылью пустыни. Старик сед, притих.
Три дочери, девять босых и безропотных внучек,
сидели послушно и ждали, как куры, в шатре,
и руки сухие как плети от голода скручены,
ячмень шелушили в сухой и пустой шелухе.
Бессмысленно, тупо и немо, и глупо, безропотно
взирали на старца двенадцать в упор пар глазниц,
и в этом шатре —
опрокинутой чашечке крохотной,
не видно ему было близких вблизи пыльных лиц.
Намаз был вечерний. И солнце, гуляя по кругу,
с беспечной весёлостью баловня светлого дня,
изжарив дотла и саман, и песок силой грубой,
в очаг поскупилось досыта хотя б дать огня.
В овчарне затишье — не слышно желанных овечек,