Газета Завтра 23 (1072 2014)
Шрифт:
Много, но, извините, меня, у нас и сейчас сидит не меньше людей. Поэтому огромные цифры - это просто дикая спекуляция. Сами себя гнобим, сами себя пугаем. Конечно, тяжёлое было время. Мы знаем и спецпереселенцев, и голод начала 30-х годов, и цену индустриализации, но другого пути не было. Другое дело, как это было сделано - и кровь, и ошибки, и преступления - это все реально. Но не надо превращать нас, Россию, в такое быдло.
Есть у меня очерк, где затрагивается указ "про пять колосков". Да, по нему схватили, то есть посадили в предвариловку более полутора миллионов человек. Но почти 90% через
Правду говорят, что невежество - мать всех пороков. Для нашей либеральной интеллигенции до сих пор Солженицын - бог. Какую бы чушь собачью он ни написал. Его читать можно только там, где он не делает собственных выводов, пересказывает Волкова, Гинзбург, Лихачёва и других лагерников. Это достаточно интересно.
Но когда он начинает делать выводы, у меня просто волосы дыбом встают, потому что я вижу, что брешет. Он ссылается, допустим, на Петра Якубовича "В мире отверженных" и начинает рассказывать, как при царском режиме профессиональных преступников, "бродяг", на каторге гнули. У меня волосы дыбом - открываю Якубовича и читаю: "Бродяги - это настоящие царьки каторги". А у Солженицына: "Якубович пишет, что бродяги на каторге - никто". Да что же это такое?
"ЗАВТРА". И всё-таки в чём причина такого интереса и влияния?
Александр СИДОРОВ. Интерес обусловлен тем, что сама культура уникальна, впитана в атмосферу. Почему так живуча блатная, уголовно-арестантская песня? Потому что в ней присутствует народность, язык, обряды, быт, история. Это очень редкая вещь. Наиболее близки мексиканские корридас. Но у нас глубже корни. Корридас - скорее песни мексиканской революции, начало ХХ века, достаточно молодой жанр. То же самое - блюз. С десятилетиями, столетиями это тоже может перерасти в нечто глобальное.
Когда всплеск интереса к уголовщине был? Двадцатые годы - романтизация уголовщины, уголовники в революционном движении. Был такой казус, когда в 1918-м году начальник ростовской милиции писал в ГПУ, что "у вас в Москве сидят наркомы, на которых у нас дела еще не закрыты". Это реальность. Тот же знаменитый Камо был организатором ограбления Волжско-Камского банка, чудовищное ограбление, там сорвали бешеный куш. Он не был наркомом, но пост занимал солидный. Уже в 30-е годы против этого начали бороться.
"ЗАВТРА". Но ведь были фильмы о том, что заключенных можно перевоспитать
Александр СИДОРОВ. Да, была официальная идеология перековки заключенных. И то году в 36-м это закончилось. Романтизация опять началась при Хрущёве, когда блатные и интеллигенция пошли из лагерей. У интеллигенции, как сейчас говорят, на зоне просто голова закружилась, когда столкнулась с совершенно уникальным, страшным, богатым лексически, экспрессивным языком. И когда пошли на волю - все это понесли с собой. Ведь именно интеллигенция запела блатные песни. Это был поток неизвестного низового искусства, которое просто ошарашивало.
Помимо этого еще что интересно? Советский Союз начал искать пути сближения
– лучше, чем на воле.
Моего тестя посадили на два года за подпольную коммерческую деятельность, он шил сапоги. Через год вышел и вспоминал: "Я жалел, потому что всю семью кормил. Они мне одеколон с воли приносили (а он был парикмахером там) целыми рюкзаками, а я им там торговал. Красота - все сыты, довольны. Так не хотелось выходить".
У колхозников не было паспортов, они были прикреплены к земле. Но в тридцатые были возможности бежать - на это закрывали глаза, нужна была рабочая сила на больших стройках. А потом оседали в городах. А здесь как получалось - паспорта нет, но если колхозника сажали - украл что-то, морду кому-то набил, то когда он выходил, ему давали справку об освобождении. И по этой справке он мог ехать куда угодно. Получалось, своеобразное чистилище.
Этим начали пользоваться: люди поперли из колхозов на зоны. Хрущев схватился за голову, и началась кампания по борьбе с ворами в законе. Начали снимать такие фильмы как "Дело № 306", "Верьте мне, люди", про то, что воры перевоспитываются, идут работать. Потом воры или бывшие уголовники выступали в газетах. Эта хрень не дала никакого эффекта.
В 1960 году выходит новый вариант Уголовного кодекса, жесточайший. И в 61-м году выходит новый Уголовно-процессуальный кодекс, где гайки были закручены до предела. Я его застал и просто не мог понять, зачем этот кошмар. Во-первых, первую передачу зэк мог получать только после того, как он отбыл половину срока. Передача так и называлась "половинка". Свидания тоже - самое большее - два длительных свидания в год и три краткосрочных. За любую провинность, за незастёгнутую пуговицу тебя могли лишить и свидания, и передачи, и всего, что угодно. То есть Кодекс был звериный. В передачах запрещались: сахар, конфеты шоколадные, сигареты с фильтром. Масса всего: сливочное масло запрещалось.
Власть считала, что она поборола преступников и изолировала, хотя этим УПК фактически сыграла на руку ворам. Почему? Потому что когда была либерализация, то мужики уже воров ни во что не ставили. Тем более мужиков всегда больше, чем воров или уголовников, шло к тому, что воровская власть подрывалась. А когда все каналы закрыты, а воры, блатные - короли тюрьмы, они уже знают все выходы-входы, как и с кем договориться. И мужик пошел с поклоном к вору, власть фактически сыграла на то, чтобы укрепить институт воров в законе.
Что интересно, воровское движение приобрело яркий антисоветский окрас именно при Хрущеве. Синявский вспоминал, когда его осудили и кинули в лагерь, он думал, что конец, читал ведь публикации, где рассказывалось как к "политикам" относились. А его встретили не просто как вора, а как вора с большой буквы - человек пошел против системы.
"ЗАВТРА". В книгах вы проводите такую четкую демаркационную линию между блатной, уголовно-арестантской песней и тем, что именуется русским шансоном.