Газета Завтра 383 (14 2001)

Завтра Газета

На экране возник портрет Альберта Эйнштейна, задумчивый, тихий, с глубокой мировой печалью в прищуренных добрых глазах, где присутствовал звездный отсвет мироздания, на которое были устремлены возвышенные помыслы великого всечеловека. Его пальцы утомленно лежали на листках бумаги, где простыми чернилами, еще не просохшими, была начертана известная формула, соединяющая воедино массу и энергию, время и пространство, Библию и атомную бомбу, шекель и холокост, Иисуса Навина и отрезанную голову Олоферна, "Стену плача" и стриптиз-бар на Манхэттене, а также удивительные еврейские мелодии, лучшая из которых — "Семь сорок", была добыта методами квантовой механики из световой волны и являлась музыкой мю-мезонов и нейтрино.

Эйнштейн исчез, и его сменил известный одесский юморист, пухленький, милый, скосил головку набок, лучился вишневыми глазками, вызывая к себе прилив невольной симпатии, чем-то, быть может, нежной формой ушей, напоминая великого физика. Вслед за ним возник молодой красавец, политик правого

толка, еще недавно мечтавший стать президентом, иссиня-черный, слегка волнистый брюнет с глазами печального, все понимающего спаниеля, о котором говорили, что он подъезжает на "шестисотом мерседесе" до определенного места, пересаживается на старенькую "Волгу" и на ней приезжает на работу, где обычно дежурил неизменный пикет голодных учителей и шахтеров. На смену ему появился известный артист-кукольник, аскетический, горбоносый, с дряблым стариковским ртом, но очень добрыми, хоть и печальными глазами, какие можно было увидеть в палисадниках Бердичева и на картинах Шагала, но после отмены черты оседлости и большевистской революции те же глаза, став строже и беспощадней, смотрели со всех партийных трибун, политических митингов и манифестаций. Вновь появился Эйнштейн, подчеркивая свое родовое сходство с только что промелькнувшими персонажами, — все те же печальные благородные усы, устремленный в неэвклидово пространство взгляд, любовь ко всему живому и неживому, неизменная, как "постоянная планка". Из этого эталона, повторяя его и видоизменяя, потянулись типажи одного и того же, одаренного, интеллигентного племени, своим терпеливым присутствием, талантливыми разносторонними деяниями искупающего недостатки грубого и свирепого народа, отнимающего у человечества шестую часть планеты. То были — благообразный музейный работник среди древних фолиантов. Министр иностранных дел, похожий на Иуду с картины Леонардо да Винчи "Тайная вечеря", всеми отпущенными ему талантами приближавший НАТО к Москве. Известный банкир, чья финансовая группа поддерживала московского мэра. И, наконец, сам Астрос, благодушный, наивно-беззащитный, в домашнем костюме, с жестяной лейкой, поливающий клумбу садовых ромашек.

— Продемонстрированный тип способствует сглаживанию этнических конфликтов в России,— пояснял Астрос, — он легко узнаваем в мире, помогает России на антропологическом уровне встраиваться в мировое сообщество...

Белосельцев испытывал страдание, боясь, что оно будет замечено проницательным Астросом, и он будет изобличен, как агент, проникший в "святая святых" противника. Он понимал побуждение народа, атаковавшего "Останкино" в кровавом октябре, когда мужчины и женщины шли на пулеметы, заваливая своими горячими телами стеклянный брусок телевидения, в предсмертных муках перегрызая зубами бетонный стебель башни. Ими двигал инстинкт матери, заслоняющей свое чадо от зверя, инстинкт отца, принимающего пулю, предназначенную для сына. Он сам был готов обвязаться гранатами и кинуться на освещенные, усыпанные огненными бриллиантами площадки, взорвать телекамеры и экраны, как панфиловцы в 41-м подрывали танки фашистов. Но это было невозможно. Зло, обитавшее здесь, носило нематериальный характер.

Помещение, в котором они оказались, охраняемое не только молчаливыми стражами, но и стальными турникетами, детекторами и рентгеновскими лучами, — напоминало пошивочную мастерскую, ателье скульптора и химическую лабораторию вместе взятые... На досчатых верстаках были разбросаны цветные лоскутья шелка, бархата, золотистой парчи, лежало множество ножниц, портняжных лекал и подушечек, утыканных иглами и булавками. Тут же стояли миски с глиной и гипсом, высились груды мятого пластилина, остывала электрическая печь для обжига. Был выложен маленький горн с грудой красневших углей и кузнечными мехами средневековой формы, какие изображаются на картинах Босха и Брегеля. На столах поблескивали колбы с разноцветными растворами, реторты с мутной жидкостью и кристаллическими осадками, пинцеты, пробирки, мудреные аппараты, соединенные змеевиками и раструбами, перенесенные сюда из лабораторий алхимиков. Отдельно, на полке, расставленный в неслучайном, тщательно подобранном порядке, тянулся ряд предметов, назначение которых лишь смутно угадывалось. Тут было несколько хрустальных призм и пирамид с заключенными в прозрачную глубину яркими радугами. Лежали засушенные лапки птиц, мышей и лягушек, и среди них человеческая кисть, обтянутая черной иссохшей кожей, с желтыми ногтями и костяными фалангами. Стояли светильники и подсвечники в виде замысловатых иероглифов, лежал обглоданный свиток папируса, и была раскрыта замусоленная старинная книга, где на толстых страницах были изображены кабалистические знаки, геральдика тайных союзов, тянулись строчки неведомого, похожего на клинопись, шрифта.

И среди всего этого музейного множества, едва заметный, зарывшийся в груды лоскутьев, прячась за реторты и колбы, находился человечек, маленький, чернявый, с вишневыми глазками зоркого зверька, с узкой, словно углем, от уха до уха, проведенной бородкой. Он был карликом, сидел на стуле, не доставая ногами земли. Обнаружил себя звяком ножниц, казавшихся огромными в его крохотных цепких руках, которыми он, однако, ловко орудовал, вырезая из серебряной парчи затейливый завиток.

— Прошу знакомиться — Маэстро! — Астрос сделал жест, словно преподносил гостям маленького, дрессированного хомячка, который вспрыгнул на ладонь

хозяина и держал в передних лапках листок капусты, обмусоливая его и обгладывая. — Сотворяет кукол, как Господь сотворил Адама, вдыхая в него душу живую, — человечек блестел умными глазками-ягодками, позволяя Астросу витийствовать. Хотя сам, по-видимому, знал о себе нечто большее. — В этой скромной мастерской мы шьем и кроим политику. Лепим репутации лидеров. Обжигаем в тигеле их характеры. Добываем "философский камень" истории, -Астрос положил руку на хрустальную призму, словно уловил радужную комету. Другой ладонью накрыл волшебную книгу с магическими формулами, будто собирался совершить колдовство. — Наша кукольная программа — не фарс, не политическая карикатура, не забавный спектакль марионеток, как полагают простосердечные обыватели. Это магия, мистерия, таинство, основанное на мистическом соотнесении Образа и Прообраза. Управление судьбой Прообраза с помощью магического обращения с Образом, — Астрос сжимал в ладони пылающую, уловленную из Космоса комету. Другая ладонь лежала на кабалистической книге. Просвечивала насквозь алой кровью, сквозь которую проступал начертанный астрологический знак. Он был режиссер, творец великого спектакля, где сильные мира сего низводились до размеров матерчатых и глиняных марионеток, и он управлял ими с помощью тончайших паутинок, которые сходились в его ладонь радужным лучистым пучком. — В этом магическом классе разрабатываются сюжеты, которые потом, через невинные кукольные сценки, вбрасываются в жизнь. Обретают черты финансовых кризисов, государственных переворотов, вооруженных конфликтов. На это работают целые оккультные сообщества, тайные кружки экстрасенсов, объединения эзотериков, посвященные кланы астрологов и звездочетов. Они повсюду. В Москве, в Петербурге, в верховьях Енисея, в горном Алтае, в шаманских чумах Таймыра, в языческих капищах Мордовии, в законспирированных ложах и сектах, действующих чуть ли ни в кремлевских палатах. Их одновременный экстрасенсорный удар соединяется с электромагнитной телевизионной волной, и миру навязывается образ, по которому он вынужден действовать. Мы гордимся тем, что нам удалось соединить новейшие достижения электронной цивилизации, индустрию развлечений и древние колдовские знания.

Белосельцев и прежде догадывался о природе этих коротких и ярких кукольных представлений, где марионетки напоминали одушевленных идолов, за каждым из которых числилась волшебная власть над стихиями. Над водой, огнем, льдом. Над человеческой кровью и лимфой. Над снами и душевными болезнями. Над страстями и похотями. Над временами года и небесными светилами. Бесхитростные сценки, забавно пародирующие литературные сюжеты из мировой классики, на самом деле были мистериями, после которых у зрителя слепли и гасли целые области чувств и открывались неведомые, реликтовые чувствилища, узнающие приближение беды. Теперь, оказавшись в глубине волшебной пещеры, где обитал вещий карлик, похожий на подземного зверька, Белосельцев старался погасить в себе чувства и эмоции, чтобы их не уловили чуткие антенны волшебника, не направили в его сердце парализующий экстрасенсорный удар.

— А теперь посмотрим на кукольный забавный народец, который так же, как и мы с вами, рождается, живет, умирает. Сначала умирает кукла, а уж потом изображенный ей человек, — Астрос печально улыбнулся, как ведающий земные концы и начала. Двинулся в дальнюю половину комнаты, увлекая за собой посетителей.

Белосельцев услышал цокающий звук, словно на пол с подоконника спрыгнула мягкая кошка. Это карлик соскочил с высокого стула и ловко побежал перед ними на кривых ножках, переваливаясь, оглядываясь выпуклыми веселыми глазками, скаля мелкие зубки, как смешная собачка.

На длинном верстаке лежали в ряд куклы, кто запрокинул вверх мертвенные лица, кто уткнулся носом в доски, в истрепанных облачениях, со следами копоти и надрезов, окропленные какими-то ржавыми пятнами. В некоторых куклах торчали булавки, у других были подрезаны носы и уши, словно марионетки побывали в игрушечной камере пыток, где их жгли игрушечными паяльными лампами, резали игрушечными лезвиями, брызгали игрушечной кислотой…

— Это наши мертвецы, которых больше нет ни на сцене, ни в политике. Так решил Маэстро! — Астрос опустил руку на вьющуюся шевелюру карлика, а тот благодарно потерся о ногу хозяина.

Среди умерщвленных кукол Белосельцев узнал нескольких членов администрации президента, еще недавно блиставших красноречием, заполонявших экраны, комментирующих острейшие вопросы политики, теперь же почти позабытых, канувших в небытие. Здесь была кукла народного Трибуна, сотрясавшего основы режима, собиравшего под свои знамена тысячные толпы, оглашавшего площади пламенными мегафонными речами. Над куклой надругались, отрезали кисти рук, как Че Геваре, плеснули в лицо ядовитой кислотой, стянули с одной ноги обувь, обуглив ступню и пальцы, оставив на другой нелепый грязный башмак. Тут были недавние министры, опрокинутые правительственными кризисами. Властители дум, имена которых вдруг разом и навсегда позабылись. Пресс-аташе президента, славный своим тайными любовными похождениями и явными толкованиями скандальных заявлений Истукана. Они умерли от неизвестных политических эпидемий. Их обезображенные тушки лежали на верстаке, как в морге, с маленькими, прикрепленными к ногам номерками. Здесь же, без одежды, совершенно голая, с едва заметным клубеньком между ног, лежала кукла Прокурора, узнаваемая по лысине и рыбьим, водянистым глазам.