Газета Завтра 388 (19 2001)
Шрифт:
Наутро я позвонил Лимону и был по-детски счастлив услышать его живым и здоровым. Это было время окончательного его мучительного разрыва с Натальей.
За годы нашей неспешной и неброской дружбы я постиг одну очень важную тайну о нем. Эта тайна его вселенского сиротства. Так уж вышло, что потерявший в этой жизни все, что составляет суть жизни нормального человека, терявший не раз самого себя, он стал СТРАННИКОМ, он стал СИРОТОЙ всего нашего мира. Именно его сердце художника, поэта оказалось открыто этому редчайшему дару и страшным веригам СИРОТСТВА ЗА
Наверное, таким же вселенско одиноким был Бодлер, таким одиноким стал в последний свой год Есенин. Но только в этом вселенском сиротстве открываются последние тайны бытия, и только в нем у человека остается единственный и самый преданный его друг — СМЕРТЬ…
Наверное, поэтому ему никогда не бывало жарко, и даже в самую свирепую жару он мог ходить в куртке из толстенной "болоньи" и балдеть от солнца. Так слепые узники подземных казематов греются в луче, чудом пробившегося сквозь лопнувший вековой камень солнца.
Он сух и холоден, Лимон. И у него уже давно нет времени тратить свое тепло на людей. И только понявший это человек, смирившийся с этим, способен стать ему другом.
Мне просто хорошо, что он есть на этом свете. И большего мне не надо. Впрочем, нет. Обманываю. Надо! Я не хочу, чтобы его держали за решеткой!
Что он сделал?
Он остался последним часовым своей неласковой Родины. Той Родины, которая вышвырнула смешного, наивного, эпатажного поэта Эдичку по израильской визе за рубеж и попыталась забыть о нем навсегда. Но не еврей, не диссидент, ни даже интеллектуал (почти всю свою жизнь Лимон кормил себя не плодами своего литературного таланта, а руками) все эти годы пытался вернуться домой. Он был там, в Америке, во Франции, в десять раз больше советским, чем добрая половина посольской шоблы, мечтавшей не о мировом коммунизме, нет. А о том, как бы прожить на "обетованном Западе" как можно дольше. Лимон выходил с одиноким плакатом против гуруобразного Солженицына, смеялся в своих статьях над недалеким "светочем" Сахаровым. Он вел свою войну. И он в ней победил.
Как сказал однажды сквозь зубы Киссинджер: "Один роман "Это я, Эдичка!" причинил Америке вреда больше, чем вся советская пропаганда за двадцать лет".
Ему разрешили вернуться одному из самых последних. Он приехал в страну, которую уже рвали на части новоявленные демократические мессии. Народ безмолвствовал, точнее — нет. Народ, одурманенный демшизовой пропагандой, радостно затягивал на собственной шее веревку и дрожащими от возбуждения руками пилил ножки у табуретки, на которой стоял.
Лимон мог тогда не просто устроиться, он мог "УПАКОВАТЬСЯ" на всю жизнь. Всего-то и надо-то было, что поддержать "демократию". Ему, европейски известному писателю, самому публикуемому из русских, готовы были открыть любые двери, любые сундуки и сейфы. Полный карт-бланш…
Но вместо этого он вдруг "пошел поперек".
Где были тогда нынешние фээсбэшные ищейки?
Торопливо жгли партбилеты и встраивались в новую
Страна горела в огне.
Но всемогущему КГБ было на это глубоко плевать.
Он медленно, ценой страшных предательств, неимоверных измен и тотальных "чисток" линял из красного в бело-сине-розовый…
Я не видел ни одного фээскашника ни в Приднестровье, ни в Абхазии. И пусть мне не врут, что они там были. Я очень хорошо помню брошенное здание тираспольского КГБ, которое обживали рижские омоновцы и опера рижского угрозыска. Ни один местный "чекист" в нем носа не показывал.
МГБ ПМР начиналось с нескольких оперов и пары машин. И в довершение позора в подвале КГБ нашли убого замурованные сов. секретные архивы.
Фээскашники в Москве в это время были заняты другим — теперь они "разрабатывали" оппозицию. Ставили "жучков" своим бывшим "вычищенным" начальникам, мурыжили все в том же “Лефортово” "гэкачэпистов", шили статьи, подкидывали оружие.
Вместо них за русское Приднестровье сражался Лимон. Конечно, он не был суперсолдатом, не был "стратегом", но он был писателем с мировым именем, который приехал воевать за маленькое Приднестровье. И мир силился найти на карте это странное образование ПМР, вникнуть в то, что происходит здесь. И эта помощь была тогда важнее вагона гранатометов…
Я помню его в Приднестровье. Невысокий, ладный, в вечной своей куртке с "калашом" через плечо. В карманах — магазины, "лимонка", блокнот, пару ручек и фотоаппарат "мыльница".
В нем откуда-то, может быть, от отца — "вечного" советского капитана, вдруг проявилась "армейская косточка". Особый сплав собранности, внутренней дисциплины, наблюдательности и жизненной покладистости, которая делает новичка добрым воином. Впрочем, на войне он был не новичком. До Приднестровья он уже успел повоевать в Боснии…
Я помню, как встречали его казаки на Кошницком плацдарме, как он неспешно и с достоинством прошел "стометровку" — стальной решетчатый серпантин над ревущей дубоссарской плотиной, где ты даже не услышишь выстрел, который оборвет твою жизнь.
Я помню, как мы вжимались в стены общежития ПТУ у бендерского кинотеатра, как проскакивали простреливаемое пространство, чтобы пробраться к дважды контуженному, почти оглохшему пулеметчику, который вот уже третий день сдерживал румын на этом направлении.
Помню, как долго сидели рядом с ним, закутанным, несмотря на жару, в армейское одеяло. Как он нескладно, сбивчиво рассказывал о боях. Курился дымом горящий этаж, лениво трещала далекая вялая перестрелка. И я знал, что если сейчас вдруг румыны пойдут в очередную атаку, то мы все трое станем одним боевым расчетом. Гарнизоном маленькой русской крепости…
Потом он летал в Абхазию, опять в Сербию.
Лимон вел свою войну за Великую Россию.