Газыри
Шрифт:
Заря была перед этим очень яркая, потом вдруг потухла, и солнце начало прожигать темно-синюю, почти черную хмарь. Сам прогал чем только не был обрамлен и заштрихован: между мокрыми крышами домов и обшарпанными задниками сараев, на которых чего только не висит из старой утвари — и голые ветки с обвившими их серыми лозами одичавшего винограда, и ржавеющий остов буйного летом хмеля, и маскировочная сетка из обрывков повители на высоких бодылках, и белые завязки на одиноких от дождя потемневших колышках…
Ho вот сквозь эту путаницу вся
Неужели также, как на Пасху, когда мы стояли и смотрели на игру солнца в Дивееве, по дороге к источнику: Володя Стефанов со своими старшими, Ольгой и Сергеем, моими крестниками, и я…
И тут же еще раз подтвердилось, как мало знаем о солнце: я сощурился, и у солнышка появились лучи, похожие на кошачьи усы… А то ведь с детства рисуешь солнце с лучиками, а что они такое — на самом деле?
Стоял и думал: надо бы телеграмму дать… Но — кому?
В Красноярск? В Союз писателей на Комсомольском?
Они там поймут, что претендую на треть строки среди остальных «подписантов», многие из которых давно — а кто отродясь — только тем и заняты, что сочиняют юбилейные телеграммы да некрологи и первыми их, само собою, подписывают… Это прямо-таки стало у нас особым литературным жанром, доступным только избранным — лишь им…
Вот этой горькой колючкой Виктора Петровича и помянем?
…У нас как раз погиб семилетний Митя, когда «Смена» решила дать отрывок из «Царь-рыбы»…
Я возился с отрывком долго, очень — хорошо это помню — непричесанным, так казалось еще и потому, что текст был отпечатан небрежно, с ошибками и последующей правкой Виктора Петровича.
Потом пришло коротенькое письмецо от него: услышал о твоем горе. По себе знаю: чтобы выжить, остается только одно — забыться в работе. Пиши, как можно больше, пиши!
И вот итог. Только что программа РТ показала одно из последних интервью с Виктором Петровичем, в котором он сказал: «К сожалению, слово мое помогло народу очень мало…»
И это притом, что у Астафьева доносить слово возможность оставалась всегда.
НТВ тут же не преминуло показать небольшой сюжетец, в котором Виктор Петрович негромко и проговорочкой вроде пустил матерщинку… Зачем? Зачем?!
Тем более, что в следующем выпуске они же дали довольно длинный отрывок из интервью, в котором он говорит: была бы возможность прожить жизнь заново — ничего бы не хотел изменить. Только бы маму оставил…
Оставил жить бы, имеется в виду, — перед этим сказал, что мама в двадцать девять лет утонула в Енисее, прямо напротив дома…
Вот и сложи все это.
Позвонить батюшке Ярославу? Шипову.
Еще недавно мы с ним бились за «писательский» храм, в котором он стал бы настоятелем
С этой идеей я так надоел Владыке Арсению, что в последний мой приход к нему с год назад, увидев меня в дверях своего кабинета, он закричал совсем по-мирски:
— Некогда, Гарик, некогда!.
Даже не «Гарий» — что уж там о «Гурии» толковать.
Такие наши дела.
Светлая вам, Виктор Петрович, память!
Жалею теперь, что не поехал, когда имел такую возможность, в Овсянку — послал балабона и перебежчика Ступенко… не слишком был щедр?
Или же — слишком горд?..
Не исключаю — как и в случае с Леонидом Леоновым, когда решил сделать подарок Саше Труфанову, — просто глуп.
Кавказские «ножницы»
Давно говорил, может быть, — уже и писал об этом не раз: что существует очень большой разрыв между высокими требованиями горского «кодекса чести» и тем, как он исполняется в обыденной нашей жизни. И так было всегда.
Только что Юнус подтвердил это в своем «Милосердии…», там так: «Правда и то, что мой русский кунак, тоже давно ставший нашим не только для меня, но для многих, кто дружески зовет его на наш лад Гаруном либо Гиреем, — кунак этот часто с печальной усмешкой говорит, что нет на белом свете других таких „ножниц“, такого несоответствия между заявкой на идеал, который содержит кавказский „кодекс чести“ и тем, как мои соплеменники блюдут его… Пожалуй, не смог бы простить ему этих обидных слов, если бы точно такие же он не говорил в глаза своим сородичам — казакам, более того — атаманам.»
Но вот на днях перечитывал — целенаправленно, имея в виду работу над романом Юнуса — «Записки о Черкесии» Хан-Гирея, и наткнулся на такие строки: «Отчаяннейший из наездников подъезжает к аулу и там, расспрашивая какого-нибудь мальчика о чем-нибудь, роняет плеть и, когда мальчик подает ему эту вещь, то, схватив его за руку, ускакивает; и дабы не могли его перед этим подозревать в подобном смысле, поджимает одну ногу под лопаткою коня, отчего послушный его товарищ, уже к тому приученный, начинает прихрамывать, что, видя, разумеется, мальчики не боятся подойти к наезднику, сидящему на хромой лошади, не подозревая в нем своего злодея-похитителя.»
Правда, — ну, какое грустное (да так и просится — гнусное) дело: ведь по этому самому кодексу, на котором его с детства воспитывают, мальчик просто обязан подойти и помочь, старшему. А подошел, и — наказан. Тут же он становится жертвой соблюдения «адыгэ хабзэ». Бедные мальчики!
Всегда помнится эта история с мальчиком, встретившим вечером всадника и, когда тот дорогу показать попросил, проводившим его до места. С мальчиком, ставшим по этикету добровольным спутником — хагреем.
Также по этикету наездник потом должен отпустить мальчика, сказав, что он свободен…