Где рождаются циклоны

Шадурн Луи

Кайенна! Странная смесь тюрьмы, казармы, чинов­ничества, начальной школы, алчности, дикости и аван­тюризма. Толпа ничтожных торгашей, каторжников, отбывающих наказание и освобожденных, все отбросы метрополии, выброшенные в эту тину. Черное население, пассивное, ленивое, питающееся сушеной рыбой и пло­дами хлебного дерева, равнодушное ко всяким дости­жениям, лишенное предприимчивости, легко опьяняемое водкой и политикой, фаталистическое и беззаботное. И, выделяясь среди этой серой людской массы, несколько сильных личностей, авантюристов, людей, полных лихо­радочной деятельности и страсти к риску, которые вы­хватывают из колонии все добываемое

ими золото и тотчас же бегут из этой сказочной и проклятой страны.

Ночная бабочка.

Медленно поднимается корабль вверх по реке Марони, своим широким течением раздвинувшей лес. Светает. Над водой и деревьями царит тишина. При­рода ждет появления солнца. Сквозь разорвавшуюся завесу тумана виднеются серые и синие дали. По мутной воде скользит белый нырок.

На горизонте из-за черной полосы леса брызнул луч и окрасил небо медью и шафраном. Трепет про­бежал по земле при первых лучах солнца. Волна жизни прокатилась по бесконечной колеблющейся по­верхности листвы. С деревьев срываются попугаи, блестя зеленым и красным оперением на бледно-розовом небе. Треугольник красных фламинго быстро про­несся над самой водой, затем сразу поднялся кверху и скрылся за кудрявыми вершинами деревьев.

Мы останавливаемся у пристани в Сен-Лоране. Вот еще город каторги, на вид процветающий, но вместе с тем какой-то зловещий. Чиновники очень гордятся им. Они говорят: „Сен-Лоран, это совершенно, как окрестности Парижа". Асниер, не правда ли?

Действительно видны чистенькие виллы, садики и в них кажется даже стеклянные шары.

Здесь живут служащие управления каторги.

Этих служащих очень много и они нуждаются в комфорте. Все дома были построены каторжниками; на них же лежит уход за садиками. Каторга вызывает громадную переписку, как, впрочем, всякое уважающее себя управление; здесь имеется бесконечное множество разных отделов, узнав о которых министерства в сто­лице лопнули бы от зависти. Для каторжника нужно извести бумаги не меньше, чем для солдата.

В этой дачной обстановке каторга процветает. В Кайенне она еще проявляет известную скромность. В Сен-Лоране каторга торжествует, она чувствуется повсюду.

На каждом шагу партии каторжников. На встречу мне попадается великолепное шествие. Каторжники, человек тридцать, тащат тяжелую телегу, на которой стоит, опершись рукой в бок, надзиратель в шлеме, с револьвером у пояса. По обеим сторонам улицы виллы служащих. Видны прочные заборы из заострен­ных бревен, за которыми находятся казематы — жилище каторжников.

По великолепной пальмовой аллее, заставляющей меня забыть о тропическом лесе-Коломб, под белым, ослепляющим глаза небом, я направляюсь к китайской состоящей из окруженных палисадником домиков очень грязных и отделенных друг от друга изгородью и проволокой.

Полуголые уроженцы Небесной империи направляются к набережной. Точно в дремоте застыла зеркальная поверхность реки. Негр Бонг, с мускулистым глянцевито-черньм телом приспособляет весла. Про­ходит несколько индейцев Сарамака с темно-красными

лицами, одетых, по-европейски, в лохмотья.

Пошел дождь. Чувствуешь, что промок и от дождя и от пота.

Я укрываюсь у одного весьма любезного торговца. Его магазин совершенно как "Западная Индия". Полу­мрак. пахнет пряностями. Простой прилавок. Стоят бокалы с образцами. На потолке висят связки золоти­стого лука, похожие на крупные четки. В прохладной гостиной зеленого цвета, его жена, и дочери угощают меня пуншем. Это настоящие креолки, без единого синего пятнышка на ногтях; одно из тех колониальных семейств, которые давно уже живут под тропиками и сохранили прекрасные традиции вежливости и госте­приимства. Такие семьи можно еще встретить на Мар­тинике и на Гваделупе; это последние остатки суще­ствовавшего когда-то на островах французского общества.

Мебель из дерева с островов с перламутровыми инкрустациями. Под стеклянным колпаком модель не­большого парусного судна.

Совершенно стиль Фрэнсиса Джемса.

У старого набивателя чучел — маленького морщини­стого человека с короткой квадратной бородой, конечно, бывшего ссыльного, я покупаю чучела маленьких птичек-медососов. На дверях у него покачиваются, подвешенные за клюв попугай - ара с красными и зе­леными перьями, черный нагани и великолепный белый орел брюшком наружу.

Чтобы вернуться на пакетбот, мне нужно пройти мимо двух партий каторжников, плохо выбритых, с трубками в зубах. Одни из них улыбаются, другие сохраняют угрюмый вид.

Стоя на палубе в ожидании отплытия, я смотрю на их тяжелую работу под аккомпанимент скрипения подъемных кранов и канатов. Сквозь частую сетку дождя едва видны туманные очертания берега и этот унылый вид навевает тревожное чувство тоски. Скоро ли, наконец, заревет сирена.

Кончено. Последнее общение с страной каторги.

Корабль идет вниз по течению.

Стало прохладнее. С моря задул ветер.

Мне кажется, что с плеч у меня свалилась какая-то тяжесть, тяжесть унижения и горя, которые мне так долго пришлось наблюдать.

Мы пропустили прилив и потому останавливаемся на якоре в устье реки. Черные тучи нависли над водою. Сверкают молнии. Вечная гроза, которая никак не может разразиться, держится постоянно в местах, где рождаются циклоны.

На корабле зажигаются огни. Широкими полосами набегает мутная вода и ударяется в его бока.

Пловучий маяк обозначает границу между рекой и морем.

Порывы ветра свистят в такелаже.

Я нагнулся над люком и прислушиваюсь к дохо­дящим из недр океанского парохода звукам, похожим на жалобу человека, на хор, с двумя вторящими друг другу голосами. Темные массы металла сверкают при свете топок.