Где рождаются циклоны

Шадурн Луи

Я стою один на мостике, похожем на аэроплан— один, в устье реки Марони, где соединяются две без­брежные стихии — лес и море. Я чувствую дыхание этих двух пустынь и оно давит меня. Что я такое в этом хаосе среди мрака, где ежеминутно рождаются и умирают бесчисленные существа? И что такое жизнь человека, его усилия, любовь и горе перед этой вечной жизнью чудовищно-плодородной природы?

Лесная бабочка, с широкими черными бархатистыми крыльями, испещренными зелеными полосками, отсве­чивающими фосфорическим блеском, упала у моих ног, принесенная порывом ветра. Я осторожно взял паль­цами этот прилетевший ко мне светящийся цветок. Я поместил ее в картонную коробку с дырочками, чтобы хорошенько рассмотреть, когда будет светло. А сегодня утром, заглянув

в коробку, я увидел, что красивая бабочка вся изъедена крошечными, неизвестно откуда появившимися, муравьями.

IV.

В СТРАНЕ КАРАИБОВ.

Караибское море.

Караибское море! Корабли Колумба прорезали сво­им носом его девственные волны. Оно видело каравеллы конквистадоров и бриги торговцев невольниками; оно служило колыбелью сказочных мечтаний авантюристов и жестоких надежд продавцов живого товара; на его длинных, зеленых волнах покачивались галионы испан­цев, нагруженные золотом из Перу и три прочных ко­рабля Гонфлёра, „Мари", „Флёри" и „Бон-Авентюр“, ра­спустив паруса, плыли по его водам в Бразилию в 1541 году. Оно видело зарождение, апогей и крушение испанского могущества, блеск и упадок этой великой империи, над которой никогда не заходило солнце; мо­жет быть оно поглотило и последних сынов Караибов, истребленных воинами Карла V и Филиппа II, к славе которых прибавилось еще воспоминание об истреблении целого народа; оно видело, как ветер гнал корабли кор­саров, видело абордажи, корабли, полные сокровищ, обм­ятые пламенем, в его водах заглох последний крик искателей вечного миража Золотого Руна; оно заста­вляло грабителей отдавать добытое насилием богатство и навсегда замкнуло их уста горстью соли. Это море — олицетворение великого безразличия, раскинувшего свой покров над преступлениями и геройскими поступками, погребенными в его водах, над несчастной судьбой людей. Открытия великих путешественников, равно как и торговые дела богатых арматоров не могут нарушить его невозмутимого спокойствия. Оно всегда спокойно, это голубое море, и лишь изредка по нем проносятся циклоны, ужасные в своем гневе, но скоро оно утихает и тогда снова бесконечной чередой катятся его пени­стые волны.

Кто не переживал опьянения его ночей, тот не знает, что такое красота на свете! У какого путеше­ственника не захватывало дыхание при виде светя­щихся фосфорическим блеском волн или отливающей изумрудом воды, этих вечно меняющих свой вид со­кровищ, этой бездны, то сияющей, то темной! Каждая капелька разбрызганной винтом воды сверкает, как зрачек змеи. И когда я слишком долго глядел на это ки­пение голубоватой цены, на дрожащие переливы, на яростное сладострастие волн, я не мог больше оторвать глаз от этой картины и мною овладевало безумное же­лание броситься в эту пенящуюся воду.

Сколько часов проводил я так, сидя на шканцах и любуясь на безмолвный мир, на залитое светом море, на волнующуюся поверхность этой жидкой аморфной массы, подобной первородной субстанции, полной тре­пета жизни, под чистым озаренным луною небом, где взгляд не может охватить ни границ его, ни глубины.

Караибское море! Тропические ночи, когда вокруг Южного Креста собираются сверкающие звезды; необо­зримый, навевающий на душу мир, простор моря, объединяющий в себе великолепие всего света, когда чув­ствуешь себя проникнутым жизнью вселенной и раство­ренным в ней; тропические ночи, звездная нирвана, чудные видения, которые теперь уже рассеялись!

Но пока я не закрою глаз навеки, в них сохранятся эти образы, которые не преходят, по крайней мере так скоро, как мы сами.

Корсиканцы.

На рассвете показалась земля. Когда солнце подня­лось над мало посещаемым портом Карупано, через ил­люминатор можно было различить цепь гор. Это Венецуэла.

Карупано небольшой порт, у подошвы высоких, изрезанных оврагами, гор, поросших темной тропической растительностью, над которыми, как тяжелая шапка, нависли густые облака. Вода при утреннем освещении кажется

розовой. Вокруг корабля ловят рыбу пеликаны. Некоторые из них полощатся в воде, потом улетают; у них громадный клюв, изогнутые крылья и совершенно прямо вытянутые лапки. Все это придает им натяну­тый и странный вид допотопных птиц. Их фигура напоминает букву Z. Другие скользят чуть-чуть над поверх­ностью воды и высматривают добычу. Когда они ее замечают, то бросаются вниз, с опущенным перпенди­кулярно к воде клювом и так стремительно, что кажутся сделанными из свинца. Окончив ловлю, они покачиваются на воде, как утки.

В конце деревянного помоста по берегу вытянулись освещенные восходящим солнцем дома. Пристает сани­тарная лодка. Поднимается желтый флаг. Маленький бритый человек, в очках, слащавый, с розоватым ли­цом — разговаривает по-английски с комиссаром. На сходнях стоят лодочники-метисы, в остроконечных шля­пах, по мексиканской моде.

Начиная с восьми часов, жара становится удручаю­щей. Зеркальная поверхность воды сверкает ослепи­тельным блеском. В отвозящей нас на берег шлюпке находится попугай. На пристани толпятся мулаты и метисы, все здоровенные молодцы, похожие на мекси­канских бандитов, на плече у каждого сидит попугай.

Нас принимает старый корсиканец, с лицом кирпичного цвета. Он предлагает мне ожидать здесь „Костанеру“, на которой я могу доехать до Гвиары.

— Но, — добавляет он, — может быть придется оста­ваться здесь восемь дней. И, должен вам сказать, что это не особенно весело. Самое лучшее было-бы принять хорошую дозу опиума и проспать все это время. Если вам будет угодно навестить меня, то вы услышите у меня музыку и стихи.

Действительно, на этом унылом берегу, поэзия, ка­жется, в большом почете. Внук старого корсиканца— главный редактор местной газеты „Маяк“. Он читает мне сонеты лучшего поэта в Карупано и просит моего сотрудничества. Это красивый, элегантный юноша, с ши­роко раскрытым воротом рубашки. Он везет меня в автомобиле по единственной улице в городе. Это длин­ная улица, с одноэтажными оштукатуренными домами, розового цвета. В дверях стоят женщины в мантильях, с цветами в волосах.

У мужчин, наоборот, вид неотесанный и жестокий, толстые губы, грубые лица.

На это тропическое побережье, лишенное сухопут­ного сообщения с остальной частью государства, в один прекрасный день, высадилось несколько корсиканцев, в деревянных башмаках или даже босиком. Они водво­рились здесь, упорно преодолевая все затруднения, и теперь вся торговля в руках у этих людей. Одному из них принадлежит значительная часть побережья. У всех многочисленные семейства. Они жили здесь, в пустыне, окруженные неграми и метисами, в расстоянии более месяцу пути от родины, отдавшись всецело тяжелому труду, откладывая грош за грошем, весьма крайне не­разборчивые по отношению к таможне и к весу това­ров, жадные, ограниченные, без всякого другого жела­ния, как только накопить золото и приобрести силу и влияние. Им пришлось бороться с климатом, с враж­дебностью населения, со строгостями и лихоимством правительства, мало обращающего внимание на права человека и гражданина.

Интриги, заговоры, тонкий макиавелизм, с которым ежеминутно приходится сталкиваться, — такова жизнь в этих южно-атлантических портах, где живут, отделенные от прочего мира, несколько сот упрямых и жадных людей.

Корсиканцы выдержали; они ведь повсюду выдер­живают. Подобно устрицам, которые присасываются к скале и сливаются с нею, они укрепились на этой земле, приняв ее цвет и покрой одежды. Они более ту­земцы, чем сами туземцы, и редко когда их дети, до­стигнув соответствующего возраста, отправлялись в ка­зармы метрополии. Покупать и продавать! Все их суще­ствование заключается в этих словах. Никакая спекуляция не ускользает от них. Ростовщичество наполняет их сундуки. Ссуды под залог земли и недвижимостей ра­скидывают вокруг них сеть, в которую попадаются зо­лото, плантации, дома, скот. Старый корсиканец, выса­дившийся тридцать лет тому назад, красный и неказистый, как местные камни, сохранивший свои силы, благодаря умеренности, экономный до скаредности, суровый для себя и по отношению к другим, грязно одетый, враг всякой роскоши, поддерживает на своих могучих пле­чах весь свой дом.