Гель-Грин, центр земли
Шрифт:
— Да, я — Дагни. И теперь я всегда рядом, мой чудесный мальчик… Извини, что разбудили. Это я захотела с тобой познакомиться, не дожила бы до утра. Закрывай глаза, — Трэвис послушно закрыл, — спокойной ночи, Трэвис, — и еще раз поцеловала его в лоб; теплый, как нагретый камень, и его имя было для неё как шоколад, такое желанное и тайное, — хотелось слизнуть; и они вышли с Янусом; на цыпочках; закрыли стеклянную дверь, как шелковую. Трэвис заснул, Маркус заперся в своей комнатке и переживал падение режима; а они, как молодые, сидели в гостиной и ели; с хрустального подноса; «Тысяча и одна ночь».
— Вкуснятина, — Дагни мастерит из всего салат, Янус улыбается всему, что она делает, — такой влюбленный; да и чудо свершилось: Трэвис сказал ей за минуту больше слов, чем ему за всю их с вместе — отца-сына — жизнь.
— Ты ему понравилась.
— Он мне тоже. Только
— Да ну, он совсем мальчишка… ему семнадцать…
— А мне девятнадцать.
— Ну, ты — вампир, тебе внутри сто лет…
Они целуются — долго-долго; море успевает успокоиться и рассказать Трэвису пару самых захватывающих агоний; потом выплывает луна — и мир кажется сшитым из белой ткани.
— А как вы с ним проводите время? — они уже лежат на диване, полном подушек, алых, малиновых, вишневых; словно оттенки человеческих губ.
— Гуляем по пляжу; он снимает ботинки и идет, молчит, словно слушает волны; а я смотрю на него украдкой. Ты заметила — он словно и красив, и некрасив одновременно? Так звучит порой несочиненная музыка; вечерами я смотрю на него прямо; когда он спит; как мы сегодня; Кармен и Маркус сплетничают на кухне, обсуждая почему, — мол, в отцовстве сомневаюсь; а я ищу эту несочиненную музыку…
— Долго ты здесь живешь?
— Дня три; не выдерживаю тишины…
— Разве здесь тишина? прислушайся — море… — Дагни встала, платье прошелестело по ковру; этот звук Янус услышал, а море — нет; море молчало для композитора; Дагни погасила свет. И в дом вошли небо и море — серые, серебряные, сверкающие, как драгоценное одеяние из парчи; такая красота вошла в дом, что сердце у девушки замерло. «О, Янус…» «Что?» шепотом: «Давай останемся здесь жить…»
— Так, значит, они здесь надолго? — спросил Маркус; Кармен печет лимонный вафельный торт; белый кухонный стол, столешница мраморная в форме огромного сердца — Янус привез десять лет назад с выставки авангардистской мебели из Нидерландов; стол завален цедрой, в мерных стаканчиках из цветного стекла сахарная пудра, сахар, мука, ванилин; горячий запах масла; Маркус сидит на самой тривиальной табуретке из сосны, на трех ножках, «Икея», насупленный, сгорбленный; похож на чучело хищной птицы, запыленное, из зоологического музея; в плохом настроении, как нынче с утра, сразу видно всю его жизнь, как на кушетке психоаналитика: мечта о страстной женщине, несостоявшееся отцовство, северное море.
— Ты просто ревнуешь, — отвечает Кармен; руки у неё по локоть в муке. Ей не до мучений Маркуса; в конце концов, он постоянно недоволен, когда приезжает Янус, отбирает у него Трэвиса; вечная трагедия — считает себя настоящим отцом; а Кармен, например, счастлива: Янус мужчина хоть куда, дарит ей подарки и конфеты обязательные каждый вечер её детворе; и даже сейчас — «с женой»; непривычно на язык, как щепоть лимонной кислоты, — не забывает коробку — трюфеля в шоколадной крошке или со сладким коньяком внутри. Да и давно пора — сколько можно мотаться по свету со случайностями; пусть и славу, и богатство наживать; дом есть дом. Пусть и на краю света, Черной скалы, и из стекла; уже три недели Янус и Дагни живут в стеклянном доме; правда, почти каждый вечер уезжают в город — светские люди — на приемы, в рестораны, театр… Нет, что до Кармен — она в восторге; такие платья у этой Дагни; она актриса, ну, бывшая; театральная, а не какое-то там вам варьете; снялась в эпизодической роли у дяди в фильме — все остальные актеры знаменитые; и вот главный герой, преследуемый полицией, забегает в маленькое кафе, хватает хорошенькую официантку — и пять минут фильма головка Дагни крупным планом на его плече с пистолетом у виска; сережки из жемчуга, огромные серые глаза; рецензентов рвало восторженными прилагательными. На приеме в честь премьеры они и встретились — Янус написал музыку к фильму; а она была в белом бархатном платье — декольте, конечно, но не больше, чем нужно; никаких украшений, блесток — ничего, только белый бархат и Дагни внутри; и Янус влюбился; ну а Дагни решила, что он просто идеал мужчины, — это она сама всё Кармен рассказывала; всё из первых уст; и платье Кармен видела — какое богатство; какая красота; как белые ночи. А Маркус своим нытьем только навевает плохую погоду; приближается зима, ветер, как выйдешь из-за скалы на пляж, словно бандиты режут — по лицу, рукам, ух, бррр; но каждое утро они втроем — Янус, Дагни и Трэвис — идут гулять — по пляжу, по всей длине; вдоль старой набережной; говорят, из неё камни уже падают; администрации, конечно, наплевать, пока не зашибет кого-нибудь… Берут с собой фотоаппарат,
— Что я, женщина, что ли, — бурчит себе. Конечно, раньше он всё с Трэвисом; а теперь даже в шахматы с ним Янус играет — и хорошо; проигрывает Трэвис постоянно, вскидывает глаза свои необыкновенные — теперь тоже всё время серые; словно серебристые порой; лунные; и черные ресницы вокруг как кружева; и кажется под розовой лампой почти красавцем; снова опускает вниз, к доске; запоминает партию, как рисунок на песке, и крупными пальцами составляет фигуры заново. Наполеон и его маленькая игра…
— Конечно, ревнуешь, — и есть теперь, для кого готовить. Трэвис молчит всегда, ест всё, что дадут, не замечает ни перца, ни соли, ни сахара; Маркус всегда хвалит, и это скучно; а Янус и Дагни избалованные, забеганные по ресторанам, — правда, для Кармен это что сироты; и вот когда они хвалят, понимаешь, что действительно что-то умеешь; по утрам Дагни приходит на кухню — в белом пеньюаре: атлас, мягкий-мягкий, а не тот, что на подклады зимних пальто покупают, а вместо кружева серебряная вышивка по краю — две сплетенные розочки и птицы с огромными глазами; садится на край белого стула и кажется призраком из «Лючии де Ламмермур», если б не гренок в одной руке и кофе в другой. «Простая», — повторяет мужу Кармен по вечерам, а тот недоволен: слишком много героев в этом стеклянном доме, он не успевает запоминать; «та была похожа на мадонну, а эта — простая, как ангел».
Ангел…
Кто-то в доме из стекла на Черной скале думал так же.
«Она ангел, — думал Трэвис и объяснял морю, почему так редко с ним бывает наедине: — Меня не отпускают» «Уйди сам. Ты же мой повелитель, зачем тебе кого-то слушаться?» «Но ведь он же мой отец» «А кто тебе она?» Трэвис вздыхал: «Я не знаю. Но она так прекрасна» «Знаешь, сколько красавиц мы с тобой утопили, что за сантименты?» «Но ведь она живая…» «Стоит тебе только захотеть, и она труп» «Нет, не хочу» «А чего ты хочешь?! В этом-то всё и дело… Ты ничего не хочешь; хочешь вздыхать рядом с ней, смотреть в её серые глаза; и играть с ним в шахматы. Да что с тобой, когда ты успел стать человеком?! Ты совсем забыл обо мне!» — и кидало к его ногам пену серебряными монетами…
Три недели в стеклянном доме… Слишком долго, думал про себя Янус; свет словно лишал его сил; пусть пасмурный всё время; серый, серебристый, молочный по утрам, точно кисель, — он словно видел пальцы тумана, тянущиеся из моря по стеклу, закрывал глаза, считал до десяти по-фински — его научил Маркус, — открывал и видел медленно раскрывающееся, словно бледная роза, утро… Но однажды он, стоя на террасе — перила из черного металла, хрупкие, но прочные, как всё вокруг, как любовь Дагни, — услышал музыку — тихую-претихую мелодию, словно пел кто-то сквозь стиснутые зубы. Он напел её Дагни за обедом; «мне кажется, я слышал её раз сто; но очень давно — может, в детстве; может, это Моцарт? похоже на его «Колыбельную», да? или Битлз?» — и засмеялся, такой нелепой ему казалась ситуация: надо же, никак не вспомнить чье… Но Дагни никогда мелодии не слышала; тогда Янус подобрал на рояле — его привезли из Италии; красное дерево, подсвечники из золота; девятнадцатый век; сразу, как только построили дом; в прошлые приезды, напоминающие дождь, Янус наигрывал на нём свои песни из фильмов — но ничего нового; Дагни сидела на диване, вышивала, в белом свитере и брюках из мягкой шерсти — серого, как тающий снег, оттенка; ноги маленькие, босые, ноготки накрашены розовым, незаметным; подняла светлую голову и испуганно прошептала: «Боже, как красиво, Янус, — и всё еще шепотом, словно знала, что море наблюдает за ними, — как в ту ночь, помнишь? серебряную и белую…» — когда они только-только приехали; и казалось, будут счастливы…
Янус заволновался. Он всегда искал мелодию — но не все, а одну-единственную; с которой можно получить не славу, а бессмертие; пусть даже это и есть условие потери души, мгновенная смерть. «Я слышу её, — говорил он Дагни, — вот здесь скрипки, тихо так, будто крадутся; а потом нарастают — и взрыв, что-то страшное случилось, страшное и прекрасное, и люди плачут…»
— Ты циник. Тоже для кино?
— Не знаю.
— А ты как хочешь?
— Хочу услышать её наяву, потрогать руками… — и глаза его синие так сверкали, что внутри у неё всё сжималось, будто она уже сидела в кинотеатре и скоро будет то самое место, когда люди плачут.