Гель-Грин, центр земли

Каллен Никки

— Дагни, — она сидела за столом, к нему спиной, и пила по глоточку из узкого, как её рука, бокала желтое, как южное море, шампанское; волосы цвета осенней листвы текли по спине, в темноту, будто ей не было ни конца, ни начала — фея лесов; на голос она медленно обернулась — и он не узнал её, в белом платье; Ледяную деву.

— Янус, — сказала она, дождалась, пока он её узнает, и совсем нежно: — Здравствуй, милый, как тебе наш сюрприз? прощальный ужин при свечах…

Но Янус не узнавал её. Девушка стала выше, и этот белый бархат; ни блеска, ни прозрачности, ни луны; на волосах жемчужная сетка. Он стоял и смотрел, не моргая и не шевелясь, и теперь Дагни стало страшно-престрашно.

— Янус, — повторила

она и дотронулась до него, зашелестел рукав, средневековый, спадающий до пола, — Янус, это я, твоя Дагни…

— О боже, — мужчина очнулся и провел по лицу мокрой и соленой перчаткой, — прости меня, Дагни; просто я не узнал тебя, как какой-нибудь шекспировский герой — свою жену, о боже… Что это за платье?

— Ты… ты не узнал? — Дагни растерялась. — Это то, из белого бархата; ты еще говорил, что его нужно надевать в темные ночи, как эта… Я была в нём, когда мы встретились…

Янус понял, что ведет себя просто ужасно; пробормотал: «я сейчас» — и умчался в прихожую за цветами. В прихожей же по-прежнему было тихо и темно, целлофан запотел; цветы поникли; «черт», — расстроился Янус, но Дагни они понравились.

— О, Янус, розы, — красные, как сердце, рубин и огонь; все оттенки красного; в наступившей за стеклом зиме; и поставила в одну из белых ваз на столе. Янус переоделся в темной комнате, не зажигая света, по привычке, по памяти, сто раз перед концертом: фрак и красная бабочка; взял Дагни за тонкие пальцы и подвел к столу…

«Это был такой красивый ужин — не просто при свечах, а при самой луне; да куда тебе понять», — говорил тысячу часов спустя Янус своему двоюродному брату, Гансу Сибелиусу; старше его на двенадцать лет и адвокат; в черном костюме, рубашке и ботинках. Гробовщик, а не защитник обиженных; и только глаза необыкновенно светлые, топазовые; он помогал рассказывать, выслушивать, забывать и прятать истории от журналистов многим знаменитостям; грязная работа, Кристофер Мур просто. Ганс усмехнулся; романтики он был лишен — такой, в духе «Ромео и Джульетты», «Влюбленного Шекспира»; умереть за женщину — это ничего не стоит; осмысленнее подарить ей дорогое жемчужное ожерелье. Тысячу часов спустя — огромный корабль — белый лайнер «Моргиана»; его построили в Гель-Грине, это его первый рейс; Янус больше никогда не сможет вернуться в Гель-Грин; это место проклято; «Моргиана» идет в тот самый южный город юности Януса, где уже растут розы и пахнет повсюду восточной кухней. Ганс и его жена, прима Ла Скалы, бархатное, как выдержанный коньяк, меццо-сопрано Изабелла, составили им компанию. Изабеллу пригласили на благотворительный вечер — «Золушка» Россини — в театре южного города; и Янус во время первого ужина согласился написать для неё, и только для неё, арию о ночи; да и с Дагни они, кажется, подружились — как по-разному красивые женщины, по-разному одевающиеся и думающие; но обе неглупые и тонко чувствующие окружающих.

— Значит, вы сидели, ели севиш с томатами и кориандром, зеленый рис и запивали всё шампанским; а что потом?.. — блокнот на коленях у Ганса — он чиркает по привычке подробности; скорописью; посторонним не понять; «Моргиана» гудит, и ночь взлетает, словно птица напуганная; скоро еще один порт…

«Можно я сыграю тебе?» — спросил Янус у Дагни; и та улыбнулась, будто музыка и разговоры не надоели ей на всю оставшуюся жизнь. Янус сел за рояль; сочиненная здесь мелодия походила на шифоновую косынку, которой машет девушка, провожая парня в далекий северный край — находить удобные для кораблей бухты, рыть золото и мрамор в серую прожилку; ждать его тысячу лет и не стареть, а потом снимут фильм и поставят балет. «Красиво», — сказала Дагни, и музыка таяла в их телах, как мороженое; а потом раздался шорох: они обернулись и увидели Трэвиса, глаза у него были черными, как ураган.

— Я спросил,

почему он не спит; он молчал и смотрел на Дагни; так же, как я, не узнавая в этом белом платье… А потом протянул руку и сказал: «пойдем со мной»…

— Что, Трэвис? — Дагни испуганно посмотрела на Януса; но тот тоже ничего не понимал. Словно все переоделись в эту ночь — Трэвис был не в пижаме, как полагалось, а в пальто, длинном своём, сером, старом, и с шарфом в красную клетку, ярким, как губная помада, до самого пола. Огромные коричневые ботинки он держал в руках, как подравшихся щенков за шкирку, и смотрел на Дагни огромными глазами. И повторил:

— Пойдем, Дагни…

Он слушал голос сына — низкий, хриплый, будто надсаженный табаком, и вдруг, словно ударили в грудь, понял, откуда мелодия, — это было лицо Трэвиса, рассматриваемое им долгими ночами; когда за стеклами шумело море и раскачивало дом; вдруг Янус понял, почему всегда плохая погода, когда он приезжает и живет здесь, в стеклянном доме.

— Дагни, — сказал он негромко и твердо и привстал со стульчика у рояля, — Дагни, только не бери его за руку…

Но Дагни смотрела на Трэвиса, как на Деву Марию, как на чудо, с восторгом; белое платье её сияло при свечах так, будто она светится изнутри, взлетит сейчас.

— А куда, Трэвис? — вдруг произнесла она, пропела. Трэвис услышал ответ и шагнул ближе. Янус вскрикнул:

— Нет, Дагни! Не говори с ним!

Но Трэвис обхватил Дагни, высокую белую женщину, словно собственность — статую, моё, купил, украл, уношу. Януса ударила не ревность, а отчаяние.

— Дагни! Дагни! — закричал он, словно бежал по зеркальному коридору и искал, не мог найти; свечи вдруг все погасли, ветер пронесся, ледяной и соленый, роняя цветы и салфетки; «откуда он?» — подумал Янус; стул под ним упал, и он пытался найти в темноте жену и сына; как вдруг дом зашатался, и в стекло ударила волна, и побежали трещины. Янус услышал, как Дагни тоже закричала; «не бойся, Дагни, оно не бьется»; и в ответ стекло зазвенело под еще одним ударом и рассыпалось с грохотом падающих камней. В дом хлынуло море. Черное и холодное, размахнулось и дало пощечину. «Но как же так…» — Янус почувствовал, что одежда промокла; ковер поплыл; он начал звать Маркуса, не зная, что Дагни отпустила того на ночь. Вода всё хлестала и хлестала через разбитую стену; Янус не мог понять, уворачиваясь от брызг, как волны поднимаются на такую высоту; потом нашел свет; он не включался; телефон тоже не работал.

— О боже, — простонал Янус; стоя по колено в ледяной воде; и дом рушился на его глазах. И снова закричал сквозь шум: — Дагни! Трэвис!..

Они исчезли, словно их унесло водой.

Янус зарыдал. О, как было страшно; стоять по колено в воде, бурлящей и черной, сверкающей, словно в ней утонула тысяча звезд; и не слышать собственного голоса. Потом он содрал мокрый фрак, раскисшую бабочку, бросил их, погибшее; и пошел бродить по дому. Вещи крутились в воде, как игрушки; мир рушился. Он толкнул дверь в комнату Маркуса; кровать была заправлена идеально; но с тумбочки уже сбило вещи, и было непонятно, чем он живет. Янус ползал и ползал, вымок и ослеп, но нашел фонарик; и вот он работал, старый, надежный, как сам Маркус. Белый луч прошил темноту, словно меч джедая; Янус отправился на поиски…

Лесенка еще держалась. Янус цеплялся за неё, словно за идеалы; пригибался, когда скалу накрывало волной; перила дрожали и скрипели, как струны; а за спиной одно за другим лопались стёкла. Но Янус даже не оглядывался на стеклянный мир; ему важны были живые.

— Дагни! — кричал он сквозь море, как оркестр. — Трэвис!

Голос его рвался, как изношенные паруса. От соли тошнило, голова кружилась. «Ну же, — услышал он голос сильнее своего, — давай, сдавайся. Кто ты такой против меня? Жалкий композиторишка…»