Генерал Снесарев на полях войны и мира
Шрифт:
Да, все они воевали за родину и друга своя, не жалея жизни своей, и что родина, народ и ещё не погибшие друзья — что они обрели, какой милостью вознаграждены?
Брусилов книгу «Мои воспоминания» заканчивает так: «В заключение мне хочется сказать, какое глубокое чувство благодарности сохранилось в душе моей ко всем верившим мне дорогим войскам. По слову моему они шли за Россию на смерть, увечья, страдания. И всё это зря… Да простят они мне это, ибо я в том не повинен: провидеть будущее я не мог!». Здесь есть некий экзальтационный пафос, но есть страшные и справедливые по сути слова: «И всё это зря…»
И
Часто в Острогожске читал он детям, особенно дочери Жене, сказки Андерсена: «Гречиха», «Судьба репейника», «Новое платье короля», «Девочка со спичками», «Затонувший монастырь», «Последний сон старого дуба», «Колокол», «Русалка», проникнутые духом добра, нежности, справедливости, поэтическими и высокими христианскими чувствами.
В Копенгагене на морском берегу, на избыве бухты, грациозная на морском валуне, к той поре уже красовалась бронзовая Русалочка. Снесарев, побывавший в Копенгагене годами раньше, не мог её увидеть воочию; но русалок хватало и своих, из местных тихососненских, донских поверий, может, из этих поверий да волшебных повествований Гоголя и родилась «Майская ночь» Крамского, где русалки пребывают на ночном берегу, словно на тайном сборе отрешённых и друг другу чуждых красавиц.
3
И сколько длится зима, неподалёку от спуска к Тихой Сосне, в саду дома на улице Богоявленской, где Снесаревы живут у Тростянских, Женечка ежедневно катается на коньках. На коньках-трёхполозках, чтоб устойчивее, пошла в отца, тот прекрасно катался.
Незаметно подступает ранняя весна. Тихая Сосна неподалёку, под горой, и Андрей Евгеньевич с дочкой часто спускаются к реке. Льдины, большие и малые, цепляясь друг за друга, заданно и обречённо плывут, а отец и дочь наблюдают, как медленно они, словно сизые баржи, вернее палубы стужи, плывут, и куда они? О чём думает отец? Он молчит, молчит…
Появляется старший брат Геня, нажимает сестрёнке на нос и весело объявляет: «Динь-динь, Репьёвка! Динь-динь, Коротояк! Динь-динь, Россошь!»
Пишет из Острогожска 4 марта 1918 года отцу и матери жены, сообщает о получении их письма и целой связки писем от родных: «Обстановка всюду однообразно безотрадна, и сгущение красок зависит от степени впечатлительности пишущего». Наиболее нервно воспринимает происходящее его родной брат. Годами молчавший, он вдруг напоминает о себе растерянно и просительно. «Брат готов куда-либо бежать — в Америку или в Англию — и спрашивает у меня маршрут через Авганистан [так в документе]. Хотя такая мысль может быть подсказана только безумием, но, вероятно, в обстановке есть многое, что толкает на безумные шаги. Буду писать ответ и советовать самообладание; покинуть Родину можно, и для этого найдутся пути и более близкие, чем авганский, но с кем же страна останется и что с нею будет?..»
О том чтобы покинуть родину, речь не шла не только у военных, но и у гражданских.
4
16 апреля 1918 года в Острогожске Снесарев делает первую запись в «царицынском» дневнике: «Рассказали мне: в Ольховатке (около Старой Калитвы) был бунт против реквизиции…»
Через два года в самой Старой Калитве не бунт, а настоящее восстание заполыхает, и сколько взаимной жестокости будет там, и расскажут ему об этом на Соловках мятежные земляки-колесниковцы, иные из них позже будут судимы ещё как фёдоровцы — сектанты, глава которых Фёдор Рыбалкин призывал на безбожную власть все кары небесные и обещал, что Москва в скором времени провалится в тартарары, а столицей России станет Новый Лиман — ничем не примечательное село Воронежской губернии.
А Корнилова уже не было в живых. Корнилов, с отчаянной бессмысленностью бросивший войска на Екатеринодар, после двухдневного неудачного штурма решивший самолично вести войска в наступление, незадолго перед тем был убит осколками снаряда, выпущенного из пушки красных со стороны такого близкого, такого далёкого и недостижимого Екатеринодара.
Корниловский Ледяной поход, словно предельно натянутая звенящая струна, оборвался с гибелью белого вождя. Но будущее Ледяного похода ещё только начиналось. Этот жертвенный порыв русской молодежи, юных гимназистов, юнкеров, кадетов, молоденьких офицеров не мог не остаться незамеченным в России и мире. Он отсвечивал сиянием великомученичества. Кто-то из военачальников, кажется, Краснов, считал его по самоотверженности выше даже суворовского Альпийского похода.
Известный русский, а затем ещё более известный советский писатель в книге «Восемнадцатый год» сказал о нём: «Белые нашли в нём впервые свой язык, свою легенду, получили боевую терминологию — всё, вплоть до новоучреждённого белого ордена, изображающего на георгиевской ленте меч и терновый венец».
Да, это была пора, которая соответствовала первой части горестно выдохнутого Шульгиным признания, в котором в конечной оценке движения белых свет и мрак, добро и зло неразделимо слились: «Белые начали своё дело как святые, а закончили как разбойники».
Снесарев ещё перемогается в Острогожске, а его знакомые и даже друзья — обречённые смельчаки из офицерского корпуса — идут с винтовками на штурм красного бронепоезда, бронированного угрюмого безоконного чудища с амбразурами для пушек и пулемётов.
В красных бронепоездах — и наивные борцы за царство справедливости, и пьяная матросня и солдатня, и в безопасном удобстве меньшевистски-большевистски всероссийский военный руководитель Троцкий… Писатель Всеволод Иванов даже воспел один из этих бронированных составов в романе «Бронепоезд 14–69». Писатель Андрей Платонов тоже любил паровоз, но о бронепоезде нашёл жёсткие слова: «…казачий отряд начал тонуть в снегах и был начисто расстрелян с бронепоезда».