Генерал Снесарев на полях войны и мира
Шрифт:
Иду к Сулейману. Он объясняет мне деловую сторону… он полинял, нравственно рассосался и превозносит ум, а особенно волевую сторону Ленина и Троцкого. Первый — сама простота, ходит в старомодном костюме, носит с собою хлеб с маслом в бумажке, — словом, очевидный бессребреник… и легенды о подкупе — явная выдумка. Сильный диалектик, он никогда не станет в тупик… он столб, на котором всё держится. Троцкий — воля; он ходит лучше одетый… его иногда сбивают. Остальные — мелкота, хотя идейные люди между ними есть… Все эти наблюдения и выводы Сулеймана — человека глупого и сдавшего — не стоят, конечно, и медного гроша. Меня зовут к
Мы начинаем о деле… Воронеж и Орёл отпадают как дела маленькие, мне предлагаются округа Западно-Сибирский и Северо-Кавказский — беру последний; входят 3 казачьих области, Дагестанская, Ставропольская и Черноморская губернии…»
Может, Снесарев до конца почему-то и отказывался понимать, сколь огромный груз взваливал он на себя, ибо Царицын тех месяцев был для страны важнее, чем даже Москва и Петроград. Город на Волге по своему географическому положению являлся вратами ко всему юго-востоку, к продовольственным (хлеб, рыба, скот) и топливным (уголь, нефть) ресурсам. Через него осуществлялась связь с Поволжьем, Астраханью, Баку, внешними рынками. Ключ к главному хлебному амбару, Царицын — словно клин между белыми войсками Дона и Урала: в этом было экономическое, стратегическое и политическое значение его для красных.
«Идём на заседание, и я вижу товарища Троцкого… довольно красивый, но типичный еврей, с жестами и даже с акцентом… Около него адмирал Беренс, который мне приветливо улыбается при здоровании. Троцкий выслушивает, записывает… скоро уходит, и Болховитинов за ним. (“Что это у него два Георгия, что это значит?” Болховитинов: “1-й — боевой, 2-й — очень боевой”. — “А хорош ли он как администратор?..” — “Он командовал Памирским отрядом” и т.д.)
Болховитинов, как увидел потом, ведёт себя недостойно… впечатление отвратительное. Бонча скверно “докладывает”, но унижение маскирует грубым деловым тоном — существо также подлое… Троцкий, вероятно, замечает, и едва ли это к пользе и почёту друзей-однокурсников… Это во всяком случае лишнее. Я плетусь, усталый, домой, пью чай… ложусь рано спать без определённой перспективы… Мне приходит на память мысль о “плохих решениях”… да и действительно ли хорошо решение? Настроение моё грустно — один в грязной комнате накануне Светлого праздника, без пасхального яйца и после знакомства с Керенским № 2».
На другой день Снесарев пешком добирается до вокзала, вспоминая, как в студенческие годы «когда-то шёл бледный молодой человек и на него многие смотрели, теперь идёт старый и угрюмый, и ни для кого он не интересен, раз не видно ни его положения, ни его чина…» Суть, разумеется, не в чине, на исторических разломах обычно никому ни до кого нет дела, замечают разве самых нужных для личных устроений; и думает Андрей Евгеньевич больше о другом: где ему и его семье укажет судьба пристанище и выдастся ли ему снова, как в годы молодости, жить в Москве, или же придётся обретаться в каком-нибудь уездном городке вроде Острогожска, или же и вовсе выпадет мыкаться по стране, всё ещё большой.
День за днём — в хлопотах, которые Снесарев ощущает как пустые, а может, и сомнительные. Заседание, ещё заседание и далее заседание. Выбирается комиссия, которая тоже неизвестно когда должна заседать. Перебравшись к сестре Клавдии на Пречистенку, испытав волны былой сестринской теплоты, Снесарев спит убойным сном, но просыпается вдруг от нехорошего чувства
На другой день: «У Антонова нет даже карт. Работает и день, и ночь; к нему все и за всем, начиная от портянок, больше за деньгами… Счёта никакого. Блаженный главковерх сам говорит: “Надо бы вести учёт, да у меня куда-то исчезли 2 миллиона…”
Сегодня нашёл Носовича и после некоторых раздумий уговорил его. Он берётся за работу…»
Час от часу не легче. Неразумная трата времени — малоделание, вернее, ничегонеделание.
9 мая: «Пошёл к партизанам, поговорил с Носовичем, затем завернул на Поварскую, 20 (рядом, у родственников жены, прежде жил писатель Иван Бунин. — Авт.), где договорился с интендантом Иосифом Михайловичем Рождествечским…»
Через два дня: «Формирование идёт, намечаются главные персонажи. Был на вокзале, где Болховитинов дал мне массу законодательной бумаги. Он дерзок на словах — сплошное актёрство и “деловитость”, но ему отвечают тем же. Много говорил с Ал. Ник. Ковалевским — он готов идти ко мне, но вопрос нравственного порядка… выяснил ему личную плоскость, и он успокоился. Признаёт, что и Бонча, и Леонид Митрофанович предадут брата родного… и довольно дёшево. Из разговоров выясняю поведение товарищей… много интересного сообщает Иосиф Михайлович… из нескольких десятков выпущенных миллиардов только небольшая часть зафиксирована как пошедшая на дело, большая часть — прилипла к рукам и где-то застряла…»
Ещё через два дня: «Сегодня… я и Анатолий Леонидович пошли на Новинский бульвар получать деньги. На дороге нас нагнал политкомиссар Карл Иванович Зедин, латыш, прапорщик морской службы. Латыш как латыш, простой, деловой, несколько фантазёр; работающий над докладом “Национализация флота”…» Через несколько дней добавит: «Зедин — идейный работник: ругает банды, присутствие в отрядах женщин, говорит о людях, не желающих умереть.
…Сегодня получил директиву, которая меня окрыляет, — задача чисто боевая и притом с немцами… могу на “контрреволюционеров” махнуть рукой…
15 мая побывал на вокзале, помог военным, нацеленным на среднеазиатский фронт, в тонкостях разобраться в туркестанской дислокации. После обеда зашёл в Высший военный совет… Троцкий сидел жёлтый, мрачный и нервный… вероятно, плохо приходится. Карл Иванович рвёт и мечет: он нигде никого не застаёт и никто ничего не знает… “Прежде был бюрократизм, а сейчас ещё хуже… получаю жалованье и ничего не могу сделать… мне стыдно”. Какой чудак, если искренно, то это вот социалист…»
А между тем в округе, куда Снесареву скоро надлежит ехать, тоже ничего хорошего.
Трифонов сообщает, что Дон «белеет» решительно и что белые генералы Попов и Деникин победно обосновались на линии Лихая — Царицын… и что с захватом Усть-Медведицы создаётся действительно угроза Царицыну, т.е. полный отрез юга России. От Ковалевского Снесарев узнаёт, что оренбургские и уральские казаки соединились; «казаки дерутся иначе — поняли — доходили до Николаевска, угрожают Самаре…»
Сколько раз, наверное, можно было сбросить Советы — Колчак, Юденич, Деникин, Врангель, Кутепов… но «союзникам» это было не нужно, пусть длится убивающая Россию анархия.