Генерал
Шрифт:
Капитан пришел к подполковнику без ведома Лены Смородиной и вопреки ее желанию. Уйти, ничего не выяснив, он теперь уже не мог. А подполковник чертил на бумаге какие-то замысловатые фигурки, будто ожидая, когда капитан уйдет.
– Товарищ подполковник, я хотел бы на время нашего разговора забыть о разнице в званиях и должностях.
– Увы, об этом забыть нельзя. Но вы, как я понял, хотите говорить как мужчина с мужчиной? – Пронин швырнул карандаш на письменный стол. – Так говорите, к чему эти предисловия? Я вас слушаю, чего вам еще?
– Мне кажется, если минут на пять
Пронин, которому не понравилась пространность этого второго предисловия, оборвал Гасанзаде.
– Это все так, но переходите к делу, по которому явились.
– Ясно. Буду краток. Я пришел сюда из-за Елены Максимовны. Хотел, ничего не скрывая, поговорить начистоту и раз и навсегда прояснить все. Я сожалею, что ваша размолвка с ней приняла такой характер, и мне совестно, что она как-то связана с моим именем…
– А вам не совестно совать нос в чужие дела? Я думаю, вы не имеете права даже говорить о совести, Гасанзаде! – Пронин с такой злостью нажал на карандаш, что тот переломился надвое. Собрав обломки карандаша, майор бросил их в мусорную корзину и, комкая в ладони рисунок, сказал: – Так что, это она послала вас парламентером? Пришли оправдывать виновную? Честно говоря, капитан, не хотелось бы мне видеть вас в этой роли! Роль соблазнителя – еще куда ни шло, попробуйте сыграть, но роль посредника вам не подходит.
По мере того, как распалялся Пронин, истощалась и выдержка Гасанзаде. Однако он старался держать себя в руках, чтобы не выйти за границы дозволенного.
– Никто меня к вам парламентером не посылал. Ошибаетесь. Я пришел по своей воле, Николай Никанорович. И вовсе не для того, чтобы оправдать Елену Максимовну. Я не адвокат, она не подсудимая…
– Так зачем же вы пришли в таком случае? Состязаться в остроумии? Пронин повысил голос. Он не мог уже сдерживать гнев. Лицо его почернело, губы пересохли. Дрожащими руками он то шарил в карманах, то складывал и перекладывал на столе уставы и наставления и менял местами пепельницу и спички.
Если бы так пошло и дальше, беседа могла плохо кончиться, особенно для капитана. Поэтому Фируз подождал, пока Пронин успокоится. Его выдержка отрезвила Пронина.
– Николай Никанорович, давайте закончим беседу. Я пойду, а когда вы успокоитесь, позволю себе зайти снова.
И он встал.
– Садитесь и продолжайте вашу речь!
– Но мы условились, что забудем на минутку о субординации! Пронин не нашелся, что ответить.
– Немного терпения, и мы поймем друг друга очень легко.
– Извините, может, я был грубоват.
– Вы хотели сказать, что презираете меня. Я читаю это в ваших глазах. Как к кому относиться – дело ваше. Однако, Николай Никанорович, я хочу, чтобы вы знали: ни в чем я перед вами не виноват, никогда ничего плохого против вас
По мере того, как Фируз рассказывал свою историю, сдвинутые брови подполковника потихоньку расходились. Когда Гасанзаде кончил свой рассказ, Пронин глухо спросил:
– Что это за рана, лечение которой продолжалось так долго?
Гасанзаде встал, расстегнул ворот гимнастерки и рывком сдернул ее с себя.
– Вот она, эта рана. В госпитале она затянулась, это помогло мне вырваться, а в дороге я почувствовал: дело плохо. Конечно, Елена Максимовна имела право доложить обо мне и отправить меня в госпиталь. Она рискнула… Ей я обязан тем, что служу в полку и что теперь, практически здоров.
Шрам на груди капитана был ужасающий. С таким ранением иной счел бы свой долг перед родиной выполненным…
– Что ж вы… Застегнитесь! – сказал Пронин.
– Вот и вся история, товарищ подполковник. Елена Максимовна достойна самых высоких чувств. Хотел бы я, чтобы мне когда-нибудь повстречалась подобная женщина.
2
Несколько дней Полад жил при штабе бригады, возле Пронина. Иногда ему поручали хозяйственные дела. Сначала Пронин хотел было оставить его в вестовых, но Полад рвался к танкистам и всегда вертелся среди них. Хотя подполковник с утра до вечера был занят работой, о Поладе он не забывал; за завтраком, обедом и ужином они сидели за одним столом.
Совершенно по-другому представлявший себе фронт, Полад со дня приезда места себе не находил. «Что это за война такая? Где она, эта война? Живем, как в тылу. По расписанию. Пушки не стреляют, самолеты не бомбят… А где же враги? В киножурнале танки дяди Ази шли в наступление. Грохот, огонь, стрельба. Вот это была настоящая война. А здесь как в пионерском лагере. Интересно, долго так будет?»
Однажды Полад не выдержал, спросил Пронина:
– Мы на войне, товарищ подполковник? Сколько дней как мы приехали, а все на одном месте… Когда же наступать? Вы тоже с утра до вечера что-то пишете, как в конторе… Так всегда?
– Не нравится?
– Вы о войне другое рассказывали. Я думал, фронт – это фронт… А я так совсем не у места. Целый день только и делаю, что по лесу слоняюсь. В Ленкорани хоть кино показывал, а здесь и этого нет.
– Не переживай, Полад, и не торопись. Война не такая. Но всему свое время. Когда придет наш час, получим приказ, вот тогда и двинем на врага. А до этого надо получить машины, боеприпасы, снаряжение. Надо людей получить, распределить по батальонам, ротам, взводам, по машинам. Всех надо научить. Надо еще учения провести, стрельбы. Много чего надо сделать, прежде чем идти на врага.