Гениальная власть! Словарь абстракций Кремля
Шрифт:
В опустевшем центре отсрочек два человека, президент и премьер, запертые в скорлупе всемогущества, ищут власть, которой не стало — и не станет больше ни у одного из них.
Путинское большинство
Жан-Клод Юнкер как-то сказал: «Мы хорошо знаем, как провести реформы, но мы не знаем, как быть переизбранными после их проведения». Юнкер сформулировал парадокс, буквально совпадающий с задачей, поставленной себе командой Путина в 2000 году. И нам казалось, решение найдено. Еще не договариваясь, что за реформы хотим провести, мы уже знали точно, как быть переизбранными. Решением парадокса оказалось путинское большинство — большинство, желавшее быть управляемым.
Медведев в интервью телеканалам снова вспомнил про это большинство, назвав его «народным», а Путин тут же добавил про «подавляющее большинство» Устойчивое большинство избирателей время от времени возникало и в правовых демократиях. В истории США были гегемония республиканцев до Первой мировой войны, начиная с президента МакКинли, 20-летняя демократическая гегемония эпохи Рузвельта — Трумэна. Стоит вспомнить недавнюю попытку Бушамладшего уже в нулевое десятилетие создать устойчивое республиканское большинство. Попытка важна тем, что она синхронна с трудами нашей команды и отчасти повлияла на ее действия. У Буша этим занимался Карл Роув, его советник, архитектор будущего республиканского большинства. Он добивался переизбрания Буша ради будущей эпохи гегемонии, основанной
Большинство Буша — Роува, как и путинское, было парадоксальным. Оно объединяло разные, часто недружественные круги: консервативных христиан и экономических консерваторов, профсоюзы и бизнес. Война с террором и пафос крестового похода помогли Роуву склеить группы с прямо противоположными интересами. Где не хватало интересов, клеем становились религиозные ценности, а противоречия ценностей склеивались интересами. Так же действовали и в Москве, но мы оказались успешнее Роува. Уже в год инаугурации Буша после наводнения из-за урагана «Катрина» империя большинства зашаталась, а война в Ираке и ипотечный кризис добили республиканцев.
В России вышло иначе, хотя путинское большинство также склеилось через страх террора, пафос единства и войну на Кавказе. Что сделало возможным для нас создание долговременного большинства?
Победное большинство 2000 года строилось нами как реванш проигравших — бюджетников, пенсионеров, рабочих, дружно проклинаемой бюрократии и презираемых силовых структур. И главное, забытых демократами женщин — важнейшей, может быть, наиболее верной силы коалиции Путина.
Став в лихие годы главами семейств, женщины на себе испытали удар дефолта.
Проигравшие 1990-х годов да станут победителями нулевых, социально ничтожные да вознесутся в столпы Государственности! Так в путинском большинстве слились группы, еще вчера отверженные и травмированные. Память о ничтожестве заставила их зубами вцепиться в новое status quo. Сцепка получила имя стабильности.
Большинство 2000 года хоть и возникло при военных обстоятельствах, желало не мобилизации, а покоя. Выбрав Путина, оно потребовало убрать неожиданности из государственной жизни. Оно доверяло, временно удовлетворяясь символикой побед (советского гимна, взятия Грозного), — но ждало вещественных премий.
Зато путинское большинство сразу стало дубинкой против наших противников с избирательными мандатами. Всякий, кто зависел от выборов, выступая против Путина, ставил под удар собственное переизбрание — его избиратель уже стал путинистом. Политики притихли еще до того, как испугались. Но то, что они стихли, выглядело как испуг перед Путиным. Обнулив чужую силу, Путин казался всесильным сам. На этом фоне расцвели бумажные цветы вертикали власти — например, система федеральных округов, которая была набором шести местных отделов Администрации президента, а не реальной системой управления Россией.
Большинство возвращает себе чувство социального достоинства, но этого мало. Противоречивую ораву Путин должен кормить. Однако экономическая основа кормления возникла не сразу. Проще было с теми группами путинской коалиции, которым сразу бросали куш — открывая доступ к чужим ресурсам, рассчитывали на их лояльность. Этим группам открывали коридоры кормления, а все прочее те делали сами.
ФСБ и прокуратуре дали отмашку в направлении криминальных кланов и конгломератов в промышленности, чему поначалу в бизнесе были рады. Военные из-за второй кавказской войны ненадолго оказались в почете. Их даже делали губернаторами, пока не отказались.
За счет наведения казначейского порядка, сбора налогов и обуздания директората пенсионерам выплатили пенсии, рабочим — зарплаты. Это происходило на фоне восстановления экономики после дефолта.
Расшифруем слово «стабильность» — в России это иносказание неформального общественного договора о государственной страховке. Страховка оберегает твой социальный статус, но целиком привязана к этому статусу по месту твоего проживания.
Вопрос кто гарантирует — центральный нерв скрытой повестки дня России. Кто гарантирует одним пенсии, другим — низкие тарифы, третьим — минимум сдержанности силовиков? Кто гарантирует неприкосновенность проворовавшейся политической элите, а Кавказу — бюджетные ванны на триллионы рублей?
Условная стабильность равна условному «социальному государству» и с ним вместе образует условного Страховщика.
Страховщик обусловливает страховку лояльностью, не идеологической — ее контролировать некому, а лояльностью отказа от действий. Ушел с улицы, ушел из политики, ушел с рынка домой — вот и молодец!
Протестные настроения в нашей системе, о чем мы хорошо знаем, — пренебрежимо малозначимый фактор, это протесты застрахованного большинства. Застрахованные недовольны, но они не пойдут громить единственное страховое агентство! У них страховки путинской государственности, других нет — власть не любят, но ее не хотят убить. Другой не возьмет на себя долги — и их гарантии обнулятся, как советские в 1991-м.
Нам удалось сделать то, чего не сумел Карл Роув, но цена успеха весьма высока. Постоянное большинство превратилось в среду, вечно требующую от власти гарантий и дотаций. Зато оно, это большинство, поддерживает догму незаменимости команды, не протестуя против наших решений.
Но в этой системе глобальное связано с местным?
Россия — это всемирный сборщик сырьевого налога в системе, которую я бы назвал треугольником Кудрина — Сечина. Треугольник вершиной имеет Россию, а углами основания — развитые и развивающиеся страны. Развивающиеся производят для развитых товары и услуги (по чертежам и запросам развитых) — Россия собирает налог и с тех и с других через тарифы на энергию и сырье.
Эта схема полезна для всех. Одним она предоставляет сырье, а развитым — еще и часть нашей выручки, размещенной (обычно через офшоры) в западных финансовых институтах. Те, в свою очередь, реинвестируют в Российскую Федерацию. За рубежом накоплен запас прямых инвестиций объемом в четверть всего ВВП России (56 процентов прямых инвестиций — в пяти офшорах.)
С 2006 года Россия разрешает свободный вывоз/ввоз капиталов, и перед нами — вполне достроенная система. Ее зенит — годы, когда фискальный «треугольник Кудрина — Сечина» был вписан в сверхпузырь имени Алана Гринспена. Гринспен ведь тоже по-своему подводил под американский капитализм основание большинства — где бедняк приобретал себе дом в кредит, который ему почти ничего не стоил. Работал бум оборота финансовых производных, а финансиализация товарных рынков из цены на нефть сделала мировую резервную валюту. Вздувая нефтяные цены, Россия участвовала в нетоварной геополитической доле цены. Доллары Гринспена орошали путинское большинство, превращенное из электоральной случайности в территориально-сословную Государственность.
При создании путинского большинства большую (часто преувеличиваемую) роль играло построение суррогатной картинки реальности. Она не сводится к задаче укрыть от избирателя факты — в этом смысле речь не шла о цензуре. Дело в своеобразной нарезке реальности на клипы разного достоинства и их визуальной переупаковке. Картинка новостей ТВ — наш аналог тому, что финансисты именуют секьюритизацией — переупаковкой долгов в деривативы типа прославленных в крахе 2008 года обязательств CDO.
Логика здесь та же, что и с финансовыми производными. Начав рассортировывать в них выгодные и невыгодные бумаги, ты не можешь заставить себя купить весь пакет. Но и сформировать собственный большинство не умеет. Оно не вглядывается внутрь пакета, доверяя рейтингу на упаковке, выставляемому на рынке агентствами, а в России — «картинкой власти». Не надо думать, что люди верят телебелиберде — они плюются, но считают, что так правильно.
Гарантии власти работают лучше и выглядят надежнее, когда не анализируешь
В результате все, власть и общество, перестают получать достоверные данные. Трансакции в закрытой системе легки и невидимы, они создают чувство порядка.
Проектируя саму себя, власть спроектировала и страну. Догадываясь, что не столько управляет ею, сколько припала к долготерпению масс, она обрела чувство, которое для краткости назову гениальностью.
Гениальность власти — это самооценка ее успешности, которую далее нечем поколебать. Факты неудач, некомпетентности и коррупции — все это слабости «гения», простительные в глазах голосующего за него большинства.
Опасное свойство гениев — их бесчувственность к рискам. Команда Путина в целом не различает угрозыи риски, стратегическое и краткосрочное. Власть пренебрегает риском. В разговорах о рисках она видит интеллигентские нюни или вражескую пропаганду. Правда, Кудрина нельзя упрекнуть в этом недостатке. Власть вечно готовится к катастрофе — и процесс подготовки Кудрин превратил в бюджетную религию. Здесь еще одно сходство: различие фигур Суркова и Кудрина. Сурков — борец с угрозами, а Кудрин — с рисками. Кудрин накапливает прочность системы тем, что ее резервирует, срастив с мировым финансовым рынком. Сурков же озабочен мерами безопасности от бесчисленных внутренних угроз.
В русском термине меры безопасности отражено презрение к любой долгосрочной стратегии. Что такое для нас «меры безопасности»? Это дискретные защитные реакции, ситуативные и чаще всего — постфактум.
Здесь фатальная ошибка нашей системы. Мы готовы менеджировать любую будущую угрозу — не учитывая базовый риск самого нашего менеджмента. Внезапный выброс рисков одновременно поразит и систему управления, и управляющего, и тех, кто отвечает за безопасность. Такой риск нормален в финансовом мире, но в русской политике им пренебрегают. Оттого Кремль так поглощен санацией «угроз», имеющих чисто теоретический потенциал разрастания.
Бюджет путинского большинства стал конденсатором рисков системы, отчасти даже глобальных рисков. Оттого путинское большинство стало глобальным фактором. Оно превратилось в вечного партнера власти. Но власть меняется. Как именно она переменится, неизвестно. Построен совершенный политический «черный ящик», где все, от президента до Кудрина, с ужасом вглядываются в темное будущее, каждый в свое. Тандем на своем драматическом вираже 2011 года рассыпал начинку «черного ящика», раскрыв нестерпимый уровень рисков.
Резервы
Произнеся слово «резервы», еще раз вспомним о Кудрине — человеке, превратившем нашу паранойю в стратегию наших побед. Действуя через усилитель — голову Путина, живой приставкой к которой он стал, — Кудрин навязал приоритет резервирования политической системе РФ. Со временем его стратегия превратилась в тип капитализации России и особую модель общества — где резервы, создаваемые ради защиты граждан, их ослабляют. Резервы якобы нас спасают от прошлых катастроф — при вечном ожидании катастрофы в будущем. Что это, крупномасштабное расхищение национальных средств? Нет, империя резервов.
Возможность накопления резервов была создана нефтяной конъюнктурой, но рост ею не исчерпывался. Рост экономики, ожившей после дефолта, дал возможность поставить вопрос о резервировании, создав в 2004 году Стабилизационный фонд (в 2008 он был разделен на Резервный фонд и Фонд национального благосостояния).
Пока дефолт еще дышал в спину и вероятным был новый обвал, невозможно было вкладываться в перспективу, делать какие-то масштабные инвестиции. Выборвпользу безопасности был неудивителен ввиду профессии Путина и рефлексивности населения, все еще сильно испуганного.
Конечно, в этот выбор мы сами себя загоняли. Вся первая половина нулевых прошла под знаком апокалиптических ожиданий, иррационального страха — вроде мании жертвы погрома, уверенной, что если погром был вчера, то и завтра он будет. Раз дефолт был недавно, значит — ждем следующего дефолта. Так мы загоняли себя в безальтернативный приоритет безопасности.
Интересно, что безопасность искали в ликвидности, хотя такой выбор был неочевиден. Можно было истратить деньги на программы социальной поддержки — в эту сторону сильно подталкивали коммунисты, губернаторы и все вообще, кому предстояли выборы. Недоверие Путина к выборам сыграло положительную роль. Он не принял стратегию «социальных инвестиций» и оказался прав — деньги просто бы украли, а внешний долг так и остался невыплаченным.
Выплата внешнего долга облегчила России выход на международный финансовый рынок — поначалу это также была одна из возможных стратегий, и не очевидно, что наилучшая. Ее выбор совпал с трендом финансиализации международной политики и экономики. Финансы и капитализация превратились в главный вид производства. Докризисный мир — мир, предельно финансиализированный, и, выплачивая долги, Россия неожиданно открыла себе доступ в его VIP-зону. Здесь нас уже ждали.
Рынок заимствований демократичен, ибо всеяден. Ему безразлично, что за страна берет кредиты, главное, чтобы та имела хороший кредитный рейтинг. А кредитный рейтинг зависим от суммы внешнего долга. Выплатив свои долги, Россия получила возможность брать частные кредиты, общая сумма которых к моменту кризиса достигла полутриллиона долларов (500 млрд. долл.).
Иррациональный страх перед будущим толкал Россию на создание Резервного фонда. Но эта же политика открывала ей мировой рынок — и Россия открылась рынку заимствований. С Запада пошел встречный офшорный возврат средств и иных спекулятивных инвестиций в России.
Сказалась элегантность концепции власти. Сформировалась основа российского экономического суверенитета, превратившая резервирование в самоценность. Кризис, ударивший по этой системе, укрепил нашу власть в правоте.
Резервы спасли нашу абсолютно не приспособленную к встряскам экономику. Но спасли не промышленность, а ее финансовую основу, привязанную к газонефтяной конъюнктуре, укрепив вдобавок нашу вечную паранойю страны «под паром» — накануне страшного будущего. В центре всего восседают финансовые лорды сверхвласти — Путин, Кремль, тандем, — команда, обслуживающая механизм.
Страна превратилась в недвижимость — при том что ее гражданам не дано превратить в капитал жилье, которым они владеют. Из кризиса Россия вышла со спасенным рейтингом, еще более обездвижив человеческий капитал. С деньгами, но «без людей». Наша форма капитализации России, как и предсказывал Петр Чаадаев, географически пустынна — это ее территориальный резерв.
Мы архаично торгуем ресурсами — но это только часть правды. Торгуя ресурсами, мы запитываем ликвидностью капитализацию власти в целом, а власть капитализирована только через контроль территории в целом. Капитализируется суверенитет — господство над всей землей, создающее юридически неоспоримые по мировым понятиям права на торговлю.
Центр капитализации находится не вовне, а внутри страны, подобно развитым странам — зато население обособлено от этого центра. Здесь обитает единая гениальная власть, воплощенная мистикой «единого центра». Оттого собственная капитализация совокупных ресурсов России скандально ниже, чем даже у многих стран третьего мира. Но капитализация нашей сверхвласти весьма высока. Высока и заинтересованность в ней рынков, готовых обслуживать эту высококапитализированную власть, а с ней и Россию.
Человек затянут в социальные сети власти и намертво ими связан. Он бюджетник не в том только смысле, что на него расходуется часть консолидированного бюджета. Он привязан к бюджету через территориальное место, где находится, и социальную категорию, к которой принадлежит. Эта бюджетная прикрепленность — условие капитализации власти: монополия устраняет конкурентов. Она гарантирует им некоторый стандарт жизни, одновременно вытесняя со всех площадок мирового рынка.
Свобода владения есть — частной собственности нет. Трудовые и интеллектуальные способности велики. Но их рыночный дебют исключен политикой резервирования с прикреплением граждан к их долям в резервах.