Гениталии истины
Шрифт:
Более всего в консерватории Ваню поразили гигантские портреты великих композиторов, внаглую развешенные по стенам. Тут было отчего замереть детскому сердцу. Ведь мальчик был маленький, а портреты большие! Поэтому со всей очевидностью выходило, что со всеми своими мыселками и чувствийками Ваня был размером, ну, в лучшем случае, с Вагнеров нос, а то и вовсе терялся в бороде вышеупомянутого Римского-Корсакова.
Когда Шахерезада приступила к рассказу о подвигах Синдбада-морехода, Ваня заснул. Ольга Васильевна поспешно заволновалась. Уж ей-то было известно, что корабль Синдбада уже через две-три минуты потерпит крушение, каковую трагедию Повелитель Цветастых Сказок господин Римский-Корсаков
Тут, к слову, уместно напомнить, что китайский гонг – препротивнейший инструмент, способный издавать столь же пронзительный, сколь и эффективный, прямо-таки звоногул. Да-а, простым звоном, равно как и гулом, этот звук назвать невозможно. Посему, как это принято у людей, когда они, с одной стороны, затрудняются дать чему-либо точное определение, а с другой – не очень-то и хотят тратить своё время на поиски идеального слова, синтез звона и гула, в данном случае, даёт представление об этом чудовищном звуке. Конечно, скажете вы, звоногул может издавать и колокол! Да, однако в момент нанесения удара он не даёт такой скандально-высокой интонации, какая, по всей видимости, казалась Морскому-Корсакову идеально передающей всю глубину отчаяния горе-кладоискателя Морехода-Синдабада.
Тем не менее, Ольга Васильевна, лучше многих знающая, чем чреват внезапный удар в гонг на озверелом фортиссимо (а от этого не проснётся разве лишь тот мёрвый, что и после смерти не избавился от лености духа), как обычно недооценила своего дитятю. Оный дитятя глазами-то, конечно, похлопал, но никакой истерики не устроил и уж тем более не заплакал.
Ване не понравился Римский-Корсаков. Хотя история Шахерезады его взволновала. Ведь доминирование – это всегда интересно, в особенности, если решительно невозможно разобраться, кто же круче на самом деле.
По окончании концерта к Ване явилась мечта. Это произошло в процессе ожидания им собственной матушки, на неопределённое время скрывшейся в дамской комнате. Тем, кто бывал в Московской Консерватории в далёкие ныне семидесятые, надеюсь, можно не объяснять, что справить нужду для большинства женщин было целой проблемой, и удовлетворение этого, казалось бы, естественного желания требовало изрядной доли терпения и смирения перед объективным положением дел. Такая же ситуация наблюдалась и во всех без исключенья столичных театрах.
«Как было бы здорово, – думал маленький Ваня, – если бы у меня было такое невидимое оружие, которое бы бесшумно стреляло какими-нибудь маленькими отравленными иголочками и вообще было бы сделано в виде какой-нибудь совершенно безобидной вещи!» В качестве безобидной вещи ему почему-то сразу представилась стеклянная баночка из под валидола, в которой даже лежали для конспирации несколько таблеток. Ваня ярко представил себе, как огромная толстая тётя в чёрных брюках и сиреневой кофте, с маленькой бордовой сумочкой в руках, внезапно хватается за свой толстый бок и с нелепыми гримасами валится замертво на красный ковёр и катится вниз по огромной консерваторской лестнице, сбивая с ног других, таких же толстых и ужасных, тёток и их лысых пузатых спутников. Вокруг немедленно начинается паника. Все начинают кричать и бегать. Ваня же продолжает незаметно постреливать из своего стеклянного пузырька. А люди падают и падают, сбиваясь в мёртвую кучу малу под лестницей. Прибегают милиционеры, ищут убийцу, но никому и в голову не приходит, что весь этот судный кошмар устроил «невинный» шестилетний ребёнок, хлопающий своими чистыми глазками и вертящий в руках маленький стеклянный пузырёк
От этих фантазий Ваню отвлекла мама, которой наконец-то всё удалось в дамской комнате. Пока они стояли в очереди в гардероб, его вниманием завладела высокая статная женщина лет тридцати с длинными распущенными рыжими волосами. На ней была чёрная водолазка и клетчатая юбка чуть ниже колен, то есть довольно короткая для конца семидесятых годов. Они с её кавалером уже получили одежду, и рыжая женщина вот-вот должна была снять туфельки, чтобы обуть сапоги.
Полагаю, ни для кого не секрет, что мальчики – это те же игрушечные мужчины, и в том, что маленькое детское сердце сладко затрепетало, и столь же сладко загудел его юный пах, конечно, не было ничего удивтельного. Рыжая уже вынула свою левую ножку из чёрной туфельки, но тут всю красоту загородила какая-то очередная толстая тётка, похожая на Ванину учительницу по фортепиано Ирэну Рудольфовну. Тогда он снова мысленно потрогал в кармане воображаемый пузырёк и подумал о том, что всё-таки иголочки – это не самый лучший вариант. Гораздо полезней и удобней было бы знать какие-нибудь волшебные слова. Ведь тогда достаточно было бы лишь прошептать какой-нибудь «мутабор», и все эти гадкие тётки, во главе с Ольгой Васильевной, исчезли бы раз и навсегда и, более того, в мгновение ока. И вообще, исчезли бы все, и не только из Консерватории, но и повсеместно повсюду! И тогда в фойе остались бы только игрушечный мужчины Ваня и тридцатилетняя красавица Рыжая.
Тогда он сказал бы ещё какое-нибудь волшебное слово, и в следующий миг она предстала бы перед ним, маленьким мальчиком, абсолютно голая, красная от стыда, со сломанной волей к сопротивлению. Ваня привязал бы её к этой банкетке, обшитой бордовым бархатом, и стал бы трогать везде, где ему хочется, а она бы только безысходно, но сладко страдала. Он взял бы её за половой член и делал бы ей «хорошо» до тех пор, пока она не обезумела бы от удовольствия…
Тем временем мама протянула ему шубу.
Этим вечером Ваня долго не мог заснуть и всё подыскивал волшебные слова, чтобы научиться уменьшать Наташу и укладывать её к себе в постель. Он бы запретил ей носить одежду и вообще, от размышлений о том, что стало бы тогда возможно с ней вытворять, у него мутилось в голове. На ночь, уже совсем перед сном, он бы связывал её по рукам и ногам, чтобы она не убежала, и прятал бы под подушку. На мгновение он задумался, как бы она ходила бы у него в туалет, но тут же решил, что заведёт ей ночной горшок.
Когда он наконец уснул, в его комнату вошла Ольга Васильевна и обнаружила на столе рисунок, изображающий огромный зрительный зал, на стенах которого развешаны гигантские портреты Павки Корчагина, Григория Котовского и Гули Королёвой.
29.
«Ну вот, теперь ты будешь пупс! – весело воскликнул экстрасенс Эйлер и принялся тереть свои жилистые руки под золотым краном. – ПрОшу, милая пани!» С этими словами он подошёл к своему сложному креслу и развернул его в сторону Хелен.
– Садись-садись, не стесняйся, – продолжал Эйлер ласковым голосом с нарождающейся старческой деребезжинкой, – стесняться надо было в Москве, моя милая. В конце концов, Германия превыше всего!
Хелен не смогла сдержать презрительной улыбки.
– Это хорошо, что ты улыбаешься! – заметил экстрасенс. – Христос тоже на кресте улыбался. Потому и воскрес. Улыбка перед смертью, как реальной, так и символической, – это от бога, детка!
– От какого такого бога? – открыла наконец рот Хелен, и в тот же миг ей туда залетела виртуальная галка в виде интимного воспоминания о Парасольке с ярко выраженным эротическим оперением.