Гений зла (сборник)
Шрифт:
просто закрыт, а в музее Изобразительных Искусств – он тоже
был закрыт, потому что там была выставка подарков Сталину. И
много лет это было. Так что вообще западную живопись негде
было увидеть. Мы были очень рады, мы очень много от него
получали. Он блестяще проводил эти занятия, он был весь в
музыке.
Я не могу показать, как он играл. Но вы знаете, что когда ему
что-то нравилось, какой-то фрагмент, – он не только его играл, он
и
гармония или красивый поворот, или модуляция красивая.
Потом, когда мы сами слушали музыку, мы говорили: «Ну, это
тую». Ему не хватало рояля, он ещё голосом это добавлял.
Нет, это [как Локшин пел] я вам не покажу. А вот в классе
инструментовки, скажем, мы делали так: значит, бралось
сочинение для фортепьяно и надо было его оркестровать, сделать
оркестр. И мы сначала с ним [Локшиным] обсуждали. Вот он
спрашивал: «Какие инструменты я здесь могу услышать и как
здесь, что здесь?» Значит, обсуждали, потом я это писала,
приносила ему и он что-то исправлял, что-то показывал. Это
было очень интересно, тем более перед этим я училась у других
преподавателей по инструментовке. Я не могу даже сравнивать
эти занятия, насколько много они мне дали. И потом даже, когда
я играла какие-то сочинения, я всегда думала: а как это может
звучать в оркестре? Так что эти вот занятия – это мне мои знания,
мой багаж на всю жизнь…
Мы сыграли с ним [Локшиным] все симфонии Малера и вообще
мы всю музыку играли, очень много музыки в четыре руки. Это
было однажды вот так: я была на уроке, позанималась и пошла
уже к двери, а следующий студент ещё не пришёл. И вдруг он
меня спрашивает: «Скажите, а вы любите стихи?» – Я говорю:
«Люблю». – «Хотите, я вам почитаю?» И вот я помню, как я
стояла у двери, он достал записную книжку и стал мне читать
стихи – очень красивые стихи, замечательные. Я помню, что,
среди других, он прочитал мне и сонет Камоэнса, на который
через много лет он написал симфонию. После этого случая мы
как-то подружились, и когда не приходил кто-то из студентов, я
всегда уже оставалась и мы просто музицировали. И дело в том,
что ему негде было жить. Он жил у знакомых. А я тоже жила в
коммунальной квартире, и мне торопиться домой было нечего.
Поэтому вечером, если мы находили класс, мы всегда брали ноты
и играли, много играли. В общем, всю музыку я знаю с тех пор.
…Я вспоминаю события 50-летней, больше чем 50-летней
давности. Вот я училась у него с 44 года по 48
я пришла в консерваторию как-то и увидела на стене приказ, в
котором были имена уважаемых профессоров, преподавателей
консерватории, которые увольнялись без указания причин,
просто увольнялись из консерватории. В этом списке был
Александр Лазаревич Локшин.
Положение у него тогда [в 44 г.] было ужасное, потому что он
был болен и у него была язва желудка, и вообще это ведь была
война. Понимаете, уже одно сознание того, что каждый день
тысячи людей гибнут – уже трудно переносимо. А кроме этого
ещё был голод, конечно, не такой, как в Ленинграде, но всё-таки
голодно было. И вот, когда он был голоден – у него были так
называемые голодные боли – а если он что-то поест
некачественное, у него были опять боли. Несколько раз его клали
в больницу вот. Но это ему не помогало. И вот, значит, ему
пришлось сделать операцию. Операция была очень тяжёлая, и он
её трудно перенёс и после этого он долгое время себя плохо
чувствовал.
У него было две рубашки. Значит, одну он носил, другую
стирали. Потом у него был один костюм, и я его чинила таким
образом: брала ножницы и отстригала нитки, которые висели на
рукавах. А всё-таки он был преподаватель консерватории, и он
себя чувствовал плохо. Поэтому он мне как-то сказал: «Я написал
заявление в Союз композиторов. Прочесть?» – Я говорю:
«Хорошо». И вот я помню это заявление в Союз композиторов от
члена Союза композиторов: «Ввиду того, что моя экипировка
пришла в упадок, прошу выдать мне ордер на фиговый лист». Я
сначала не поняла, о чём речь идёт, он мне объяснил. И, вы
знаете, ему выдали ордер на материал (тогда ж нельзя было
пойти и купить) и, значит, он купил себе материал, потом сшил и
стал ходить уже в приличном костюме. Но у него не было
ботинок. Тогда мы в складчину купили ему ботинки на день
рождения. Как я говорила – от меня один ботинок, а другой
ботинок от других знакомых.
Что нам помогало жить в то время? – конечно, музыка и только
музыка. Мы много и сами играли, ходили на концерты. Да, в это
время ещё случилось – значит, у него не было жилья в Москве –
он ночевал у своих знакомых, то у одной знакомой, то у другой
вот. И, наконец, он снял квартиру – комнату с кухней, за городом,
далеко. Это по Ярославской железной дороге за Пушкино –
Зеленоградская. И он вызвал из Новосибирска маму и сестру,