Геносказка
Шрифт:
— Гензель, — она серьезно взглянула ему в глаза, — я лучшая геноведьма в этом королевстве. Возможно, я лучшая геноведьма на всем континенте. Я не допускаю ошибок.
— Ну… — пробормотал он, отчего-то чувствуя себя неуютно даже на привычном месте у бруствера. — Человеческая природа. Умом я это понимаю, но страх сильнее.
— Человеческой природе свойствен инстинкт самосохранения, — безжалостно сказала Гретель. — Ты же противоречишь ему. Отказываясь от помощи геномагии, сознательно сокращаешь свою жизнь. Зачем?
— Едва
Гензель рассеянно вырвал травинку и думал уже направить ее в рот, когда заметил, что сок, капающий из нее, — ядовито-синего цвета. Он бросил травинку в сторону.
— Давай тогда я попытаюсь ответить за тебя, братец.
— Слушай…
— Ты боишься, но боишься не моей ошибки. Ты боишься пустить меня в святая святых — к тому, что составляет твою человечность. Ты боишься, что я изменю там что-то без твоего ведома. Отщипну несколько хромосом от твоих генетических цепочек. Из лучших побуждений или просто из любопытства. Я же геноведьма, верно? Для меня все вы — просто нагромождение клеток, за которыми ничего нет. Предмет для исследования. Материал. Кто по доброй воле пустит себе в душу геноведьму с ледяными пальцами?..
— А говорила, что не понимаешь метафор, — слабо улыбнулся он.
Ответная улыбка Гретель была бледной, едва заметной.
— Не понимаю, братец. Но я учусь.
Чтобы не сказать ничего лишнего, он вновь бросил взгляд на хронометр:
— Полдень.
— Я не вижу его. А ты?
— Нет. На поле Бруттино нет. И даже на подходах. Из этого оврага мы увидим его, даже если он попытается зайти со стороны.
— Он мог послать кого-то из своих подручных за пробирками.
— Нет, — убежденно сказал Гензель. — Только не он. Бруттино слишком жаден и недоверчив. Я не удивлюсь, если его компаньоны даже не подозревают об америциевом ключе. Именно поэтому он говорил с тобой наедине. И поэтому сам отправился на Мираклово поле, чтоб закопать пробирки в землю. Нет, он никого не пошлет. Будь уверена, сейчас он не находит места от беспокойства.
— Тогда почему его нет?
— Не представляю. Возможно, какие-то задержки в пути. Будем ждать. Кстати… — Гензель надеялся, что его голос звучит достаточно непринужденно. — Что мы будем делать дальше? Я имею в виду отдаленную перспективу. Я превращу Бруттино в кучу свежих углей, но это не решит проблемы ключа. Нам придется придумать, что делать с ним дальше. Папаша Арло — не слишком надежный хранитель.
Гретель тоже сорвала травинку, но не выбросила ее, а стала задумчиво наблюдать, как льется из нее синий сок.
— Понимаю, к чему ты ведешь. Не захочу ли я, когда америциевый ключ окажется у нас, завладеть им?
Гензель поморщился. Гретель никогда не стесняла себя лишними маневрами, как и тактом. Била точно в цель. Шла по кратчайшему пути.
— Ну, вроде того. Я подумал…
— Конечно. Я ведь геноведьма. И перспектива заполучить
— Какая? — спросил он.
Гретель разорвала стебель на две части и бросила под ноги.
— Не такая, как я. Возможно, я провела в Вальтербурге больше времени, чем требовалось. Я не буду претендовать на америциевый ключ, братец. Но и папаше Арло его не отдам. Когда все кончится, я выкину его в самое глубокое и ядовитое болото Гунналанда. И убежусь, что он оказался на самом дне.
Гензель потянулся и взъерошил ей волосы. Сырые и совершенно белые, они походили на липкий густой пух.
— Неужели тебе надоел Вальтербург, сестрица?
— Возможно, — сказала она, помедлив. — Возможно, мои исследования здесь и в самом деле затянулись. К тому же я не привыкла находиться столько времени на одном месте. Что ты скажешь, если мы заколотим дом и отправимся куда-нибудь?
— Куда?
— Не знаю, — искренне ответила она. — Куда-нибудь, как в старые добрые времена. В Руританию. В Офир. Или дальше.
— Вновь спать под открытым небом? Питаться черт знает чем? Перебиваться случайными контрактами?
— Мне казалось, тебе этого не хватает.
— Возможно, — сказал он, стараясь оставаться серьезным. — Но не исключено, что мне понадобится твоя помощь. Мои старые кости не выдержат долгого пути.
— Я что-нибудь придумаю, братец.
Он уже собирался отпустить какую-нибудь шутку, когда лицо Гретель внезапно окаменело. С него словно сдуло слабый румянец, обратив опять в мертвый холодный мрамор.
— Что такое? — встрепенулся он.
Его встретил взгляд пустых, как потухшие лампы накаливания, взгляд.
— Бруттино!
Он бросился к мушкету, проклиная все на свете и сдергивая со ствола тряпки. Торопливо повел стволом, отыскивая знакомую метку в земле, одновременно стараясь замедлить участившийся пульс, мягко и нежно коснулся бронзового спускового крючка… И ничего не заметил. Поле было пусто. Гензель повернулся к Гретель, ничего не понимая.
— Его все еще нет. Хотя уже четверть первого. Наверно, заблудился или…
— Нет, ты не понял. Бруттино. Помнишь, что ты сказал о нем?
— Э-э-э…
— Ты сказал, он жаден и недоверчив. — Гретель даже воспроизвела его интонацию, как механический фонограф.
— Да, кажется, так я и сказал. А что?
— Жаден. Жадность. Жадность — мать жестокости. Ты понял?
Он уставился на нее, ожидая какой-то подсказки, намека, объяснения.
— Ни единого слова, сестрица.
— «Жадность — мать жестокости». Это он сказал нам вчера, в трактире.
— Да, я помню. И что?
— То же самое я когда-то сказала ему. Точнее, не ему, но он при этом присутствовал. И хорошо запомнил.