Геометрия и Марсельеза
Шрифт:
А через несколько дней дряхлеющий граф Прованский въехал в Париж в качестве нового короля — Людовика XVIII. «Без священного права, — сказал он русскому царю, — я лишь немощный старец, давно изгнанный, вынужденный просить убежища. Но по этому праву изгнанник является королем Франции».
Наполеоновская империя пала. Но не пал город Антверпен. Бешеные атаки, предпринятые на следующий же день после прибытия Карно, ничего не дали. Тысячи бомб, ядер и ракет не сломили защитников города. Старый патриот Карно остался непобежденным защитником империи, невзирая на всю его нелюбовь к монархам. Он защищал не
Бронзовый памятник в Антверпене увековечил героя. Несгибаемый Карно высится на постаменте с опущенным факелом в руках. Приказ о том, чтобы сдать город без боя и отойти от дел, генерал Карно получил уже от Бурбонов.
Изгнали из армии не только старика Карно. Прочищена была вся армия. Многих офицеров уволили, а тех, что остались, привели под белые знамена, против которых они совсем недавно так лихо сражались. Над солдатами Бонапарта реяли знамена, на которых императорскую пчелу сменили королевские лилии. Старым воякам не очень-то нравилось служить под знаменем эмигрантов и подчиняться их сыновьям, произведенным в офицеры.
«Они ничего не забыли и ничему не научились», — сказал о Бурбонах проницательный Талейран. Старый политик и здесь оказался прав. Роялисты решили круто повернуть руль и перевести часы на четверть века \ назад. Им надо было вытравить из сознания людей все, что связано с революцией, и покарать всех, кто был с нею связан. Национальный институт должен был немедленно лишиться трех выдающихся ученых — Гаспара Монжа, Гитона де Морво и Лазара Карно. На их место уже было приказано, вопреки демократическим принципам академии, назначить новых членов. Однако этим преобразованиям помешали странные сообщения печати.
… «Корсиканское чудовище покинуло Эльбу», — забеспокоились газеты. «Сумасшедшему будет возвращено сознание», — успокаивали другие. «Узурпатор вошел в Гренобль!» — озадаченно сообщили третьи «Бывший император Франции находится в Лионе», — бесстрастно объявили четвертые, начиная улавливать суть дела. Вскоре газеты не без радости сообщили, что «Наполеон приближается к Фонтенбло» и, наконец, возрадовались: «Его императорское величество ожидается сегодня в своем верном Париже».
Так реагировали газеты на тот факт, что Наполеон на Эльбе не усидел, словно и впрямь решил воспользоваться советом английского боцмана. Народ же отвечал по-другому, и понятно почему. Переворот во Франции назрел, что отлично понимал и русский двор. Наполеон тоже знал о неустойчивом положении в стране и ждал благоприятного момента.
Как и в случае переворота 18 брюмера, он вновь попал «в самую точку». Ненависть к Бурбонам, этим ставленникам иностранной интервенции и защитникам привилегий аристократов, была к этому времени настолько велика, что стоило беглецу с Эльбы появиться на французской земле, как тысячи крестьян встретили его возгласами: «Да здравствует император! Долой попов! На фонарь аристократов! Смерть роялистам!»
В Лионе, как и в Гренобле, Наполеона встретили пением «Марсельезы»… В Тулузе с той же песней на устах носили по улицам бюст императора.
Якобинцы и атеисты воспрянули духом, узнав о речах возвратившегося Наполеона, который обещал дать народу свободу и мир. Как воспринял это событие Монж,
Уже не как солдат, а как политик Наполеон вновь овладел Францией. Не сделав ни единого выстрела, он с триумфом вошел в Париж, и обезумевшая от счастья толпа внесла его в Тюильрийский дворец, где еще не успел остыть камин, растопленный для короля.
Столь феерическое начало Ста дней с исчерпывающей полнотой раскрывается в ярком высказывании Маркса. «Почему, — спрашивал он, — народы со времени Реставрации так тосковали о Наполеоне, которого они только что приковали к уединенной скале в Средиземном море?» И тут же дал ответ: «Потому что легче переносить деспотизм гения, чем деспотизм идиота».
Наполеона, этого гениального деспота, который «завершил терроризм, поставив на место перманентной революции перманентную войну», все-таки любили и неграмотные солдаты, и умудренные научным знанием и жизненным опытом академики. Правда, разные люди любили по-разному.
За время ссылки отвернулись от Наполеона Бертье и Ней. Его предал мамлюк Рустан, верность которого талантливо воспета десятками не менее преданных императору поэтов и художников. Тот самый Рустан, который у дверей спальни своего кумира ночевал много лет, как преданнейшая собака. От императора отвернулась жена — Мария-Луиза.
Когда начались Сто дней, все пошло, как в киноленте, запущенной механиком наоборот: вернулся маршал Ней, прибежал лакей Рустан (правда, его не приняли), возвратились многие «правоверные» сторонники сильного Наполеона. Не возвратился лишь Бертье, который то ли застрелился, не перенеся своего позора, то ли был застрелен и выброшен с балкона. Не пришлось возвращаться Монжу и Карно, поскольку они не сделали лакейского «зигзага» в тяжелые дни.
— Я не знал тебя, Карно! — сказал с дрожью в голосе император и поручил этому верному человеку министерство, но, разумеется, не военное, а внутренних дел. Пост генерал-губернатора Парижа и военное министерство он поручил Даву.
Немедленно приступив к делам государственным, Наполеон ограничился выполнением лишь немногий из своих обещаний: издал новую конституцию (точнее, «Дополнительный акт к конституциям империи»), понизил избирательный ценз, упразднил предварительную цензуру, чем несколько раскрепостил печать (отныне ее «преступления» могли караться лишь по суду), собрал новый представительный орган — палату и уехал к армии, оставив за спиной немало предателей. И прежде всего — Фуше, которого, как он сам говорил, следовало бы повесить.
Старый Монж видел все приготовления императора и понимал причину его спешки. Но он видел также, что соотношение сил складывается неблагоприятно для Франции. Ученый уже не верил ни газетам, ни чьим бы то ни было словам. Он часто ходил на Карусельскую площадь и целыми днями смотрел на марширующих солдат. Ему хотелось самому оценить боевые возможности армии Наполеона, хотелось верить и надеяться. Но вывод из всех этих посещений он сделал весьма печальный.
— Я убедился, — сказал он, — что для возбуждения уверенности столицы одни и те же солдаты появлялись на парадах под названиями разных частей.