Гербовый столб
Шрифт:
И вот я на огромной поляне, которая вся в желто-синем цветении. Вот она, цель. А дальше что? Рвать цветы? Но кому? Уже медленно и бесцельно иду по высоким, в полноги, травяным зарослям и ритмично вскидываю правую ногу, будто бью футбольный мяч, и напряжение мышц идентично, потому что нога тормозится в травяной путанице. И это ненужное открытие развлекает меня и сглаживает бесцельность моего стремления.
— Это вы аукали? — слышу я.
У изгороди стоит парень: он невысок, среднего роста, строен, даже худ, с узким, веснушчатым лицом и рыжеватой, по моде, гривой волос. Смотрит на меня скучно: в синих
— Да, нашло что-то на меня, — отвечаю я, смущаясь.
Он поворачивается и начинает уходить. Ему больше ничего от меня не надо.
— Постойте, — говорю я, — а что, дальше в лес есть дорога?
Он нехотя поворачивается:
— Была. А теперь заброшена.
— А пройти можно?
— А чего? Можно, — бесшабашно говорит он.
— А куда она приведет?
— В Озерки.
— Это что, деревня?
— Вроде бы и деревня. Там теперь совхоз.
— И далеко это?
Он прищуривается, раздумывая:
— Километров шесть-семь, а может, и все десять.
— Спасибо, — говорю я.
А он глянул на меня внимательно и, не отвечая, пошел в избу. Я, секунду поколебавшись, решил идти в Озерки. Было еще около трех часов, и я с лихвой к вечеру успевал возвратиться на дачу. «Но зато я лучше других буду знать наш Озерский лес», — весело подумал я.
Знание — беспредельно, говорил я себе, торопливо покидая поляну. Вот знал я дорогу до кордона, но пришел миг, и это знание меня не удовлетворило: я иду дальше. Ко мне вернулась целеустремленность движения, без которой для человека не существует смысла бытия.
Дорога на Озерки была запущена: засыпана сухими сучьями и шишками и заросла травой. Она угадывалась по лесной просеке, освобождавшей кусочек неба, и по едва заметной тропинке сбоку.
Лес пошел лиственный, густой, все перепуталось, перемешалось, стало неопрятным, заброшенным. Сделалось темно, как вечером, хотя лишь небольшая тонкая туча прикрыла солнце. Моя недавняя созерцательность улетучивалась, появилось настороженное восприятие конкретного.
Дорога падала вниз, и над головой смыкались вершины кривых берез и осин. Дохнуло холодной сыростью. Под ногами мягко, как влажная губка, запружинила и зачавкала земля. Я глянул на туфли — на них коричневые хлопья торфа. Я прибавил шагу. Подо мной с отвратительной податливостью проминалась, чмокая, почва. Я вдруг заметил, что вокруг мертвая тишина. Посмотрел в сторону — и меня охватил ужас.
За тонкими, кривыми деревцами — мертвая, черная гладь. И посреди этой глади торчит толстый, кривой ствол, на котором сидит непонятное мерзкое существо.
Меня било в холодном ознобе. Я не мог двинуться. И я не мог понять, что за существо — водяной, леший, ведьма, ворона — примостилось на этом одиноком, единственном бревне посреди недвижной черной воды торфяного болота.
Ужас — это не страх. Страх — боязнь за свою жизнь. А я давно уже логикой разума вроде бы доказал себе, что бояться этой неизбежности не надо: придет ли она раньше случайностью или позже закономерностью — так было и будет. А тут наяву вернулся детский ужас. То есть непонимание и беспомощность в реальном
Я уже почти бежал, и мои ноги сильнее проваливались в торф. Ужаснула мысль, что можно забежать в торфяное болото и быть заживо втянутым в хлюпающую мразь. Я бежал и уже ни о чем не думал. Вдруг впереди меня хрустнул сук. Я остолбенел, и силы покинули меня. Мертвая тишина. Я двинулся. Резким порывом пронесся по вершинам ветер. Сзади громовым извержением раскололось небо, и когда я оглянулся, в то мертвое озеро — совсем рядом! — огромным белым изломом вошла молния. А леший на коряге остался неподвижным, только скривил улыбку, как сын лесничего.
Я бросился бежать. Хлестал дождь. Молнии впивались в землю то впереди, то сбоку. Теперь я боялся, что одна из них убьет меня и долго никто не будет знать о моей смерти. Почему-то возникла мысль, что непонятное существо с коряги и другие ему подобные будут водить шабаш у моего недвижного тела, а я даже не смогу им сопротивляться.
Но вдруг вся чертовщина кончилась, оборвалась, как в кино. Я остановился: хлестал дождь и молнии действительно впивались вокруг. На озере за стеной дождя померкла коряга с лешим, еле угадывалась. И хотя я знал, что небезопасно становиться под дерево во время грозы, я выбрал ель с плотной кроной и принялся ждать. Вскоре дождь стал реже, заморосил, и я двинулся дальше.
Тропинка незаметно начала подниматься из низины. И деревья выглядели уже стройнее. Я почувствовал, что мерзну в насквозь промокшей одежде, и побежал, но уже без всяких страхов, а просто чтобы согреться. Бежал я не торопясь, долго, и все на подъем, и дышал тяжело. Блеснуло раз-другой солнце и наконец появилось во всем своем неярком сиянии. Это уже было невысокое предвечернее солнце над самым лесом. Я пошел. Лес поредел. Появились дубы. Дорога сразу улучшилась. Я увидел следы гусеничного трактора. «Значит, где-то уже недалеко «становище» человека», — облегченно подумал я.
Как изменился лес! Красавцы дубы стоят вольно, мощно. Старые, крепкие липы и веселый подлесок. Во все стороны просторно. И так много света, что, кажется, еще шаг — и опушка, и деревенское поле. А дорога-то — гладкая, укатанная, чуть, правда, подпорченная гусеницами трактора! А рельеф волнистый — то в гору, то спуск, то овраг, то лопатистая, налитая малахитовой каменной зеленью листва дубов тускло сверкает у ног, а то на высокой песчаной осыпи, над головой, извиваются корявые щупальца корней. А почва сухая, твердая, песчаная. И приятно, и легко вышагивать по ней. И никакой грозы здесь не было. Всюду спокойные солнечные блики и целые колодцы еще яркого, но уже заметно растворяющегося в вечерней сизости солнечного света.
Я остановился у родника: сбоку естественного корытца дышали песчинки и там едва заметным волнением прибывала вода. И она была такая прозрачная, что если затяжно посмотреть сквозь ее толщу на дно, то она так же перестанет существовать, как не существует для глаз воздух. Из травы у края родникового корытца на меня недовольно уставилась большая лягушка. А я обрадовался ей — какое знакомое существо! Пить не стал: был весь промокший и уже продрог. Только дотронулся пальцем до холодной прозрачной воды, чтобы как-то ощутить ее, и заспешил дальше.