Гербовый столб
Шрифт:
«Володимирский» сложил кирпичики и со слоновьей неуклюжестью присел. Иван на перевернутое ведро опустился. Тело ломило — работы уже не будет. Дымили «Примой». Злоба у Ивана прошла, интерес появился: «володимирские» здесь на участках — с чего бы? Алексеич в отдалении оставался.
— Откуда, значит, говоришь?
— Из Володимира.
— Чай, не близко?
— Да уже чего там!
— Значит, пришел нанимать?
— Точно. Сами, робята, не можем. Плотники мы все трое.
— А что в своем Володимире, — Иван передразнивал мужика, — не работаете?
— Как же, работаем. При больнице.
— Кем же?
—
— Брось шутить, дядя!
Тот смутился: глупо заморгал от недоумения глазками.
— А чего? Какая сложность там готовить? Накидал чего положено — и пусть варится. Я для обчего стола. А для дилетиков у нас поварихой женщина.
— Для кого?
— Ну, эти самые, которым не все жрать можно.
— Понятно. Значит, в отпуске?
— Да нет. На бюллютню мы. Здесь-то у Зукмановичей работаем, а хозяйкин брат у нас — главный врач. Ему это ничего не стоит. Мы-то дом за неделю поставим, но без фундамента нельзя.
— Василий Алексеевич, ты только послушай, что этот из Володимира говорит!.. Вот бы нам с тобой так устроиться — и заработок, и зарплату еще платят! — поюродствовал Иван. — Ну а ежели узнают? Судить ведь будут!
— Дак это не нас, — осклабился «володимирский» наниматель. — Это Зукманович пущай боится. Нам сказано: езжайте. Дело выгодное. Ну, робята, подсобите? Хорошо заплатим — полсотни лишку дадим. Нам бы скорее кончить.
— Ну как, Василий Алексеевич?
— Дак ить нам тоже кончать работу надо, а теперича каждый день дорог.
— Вот, дядя, слышал? И точка. И валяй отсюда.
Тот тяжело сидел, озлоблялся, туго искал аргумент, чтобы склонить их к работе. Иван встал. «Володимирский» сказал:
— Мы же вам полсотни накидываем. Потом — поможем вам. В два дня управимся. Соглашайтесь, робята!
— Ну сказано же тебе — не будем!
— Ох и странный же ты мужчина, безрукий. С тобой не договоришься по человечности, — раздосадованно сказал пришлый, неуклюже поднимаясь.
— По какой еще человечности?! — взвился Иван. — Да мне противно с вами дело иметь. Ты вот, вижу, повар дерьмовый, плотник тоже дерьмовый. За рублишком сюда приехал. Сытости тебе мало — греби, губерния. Сам продаешься и меня купить хочешь. А я не продаюсь. Совесть у меня осталась, понял? Другим помог бы, и он бы помог, а вам — выкуси! «На бюллютню сидим»... — передразнил Иван. — Валяй отсюда, дядя!
Тот угрожающе помрачнел:
— Ну, ты, не очень расходись, безрукий, а то ребра поломаю!
— Мне-то?! — подскочил к нему вплотную Иван.
— Ну ты, иди! — строго сказал Алексеич и замахнулся лопатой.
Тому делать нечего.
— Тьфу! — сплюнул он, остывая. — Что за народ психованный пошел! — И, сгорбившись, стал продираться сквозь разросшуюся сирень.
Иван с Алексеичем присели. Молчали. Иван закурил свою «Приму». Алексеич умиротворенно смотрел в холмистую даль, где гребень сливался с голубеньким небом, а по гребню, как бы между небом и землей, катил по шоссе автобус. И были у Алексеича такие же светлоголубые, как сентябрьские небеса, глаза.
— Давай, Василь Алексеич, шабашить, — предложил Иван. — Пойду в магазин схожу.
— Дак ить так вышло, — спокойно согласился Алексеич.
Иван вернулся нескоро. Принес пива, селедку, ливерную колбасу и буханку
Они пошли в ветхий сарайчик, который давно соорудил сам хозяин. Сидели на скрипучих венских стульях за круглым столом. Выпили пива, неторопливо ели.
— Вчерась получил письмо от Матвея Богданова, — сказал Иван. — Он теперь директор совхоза на Орловщине. Зовет к себе. Я ему описывал свои обстоятельства.
— Вольному воля, — вставил Алексеич.
— Вот если родился человек предводителем, так и умрет им, — говорил Иван. — Хочет наш бывший командир всех своих военных дружков собрать вместе. В каждом чтоб у него уверенность была. И такое хозяйство организовать — на всю Россию. Этому. вот, что намедни приходил, разве доверишь? Порченый мужик.
— Много теперь таких, — вставил Алексеич.
— А представляешь, Василь Алексеич, как можно хозяйство развернуть! Ежели по совести всем вкалывать, то такое сотворить можно! Верно же? А Матвей Богданов — крутой закваски. Я ему верю. Эх, как мы партизанили...
И в какой уже раз Иван принялся рассказывать Алексеичу о военных годах. Потом перешел на себя, свою судьбу. Старик покорно его слушал, о чем-то грустно думал. Они пили пиво и приятно, сладостно курили. В сарайчике стало темно — густая предвечерняя синева залила небо. Благовестно ударили колокола Троице-Сергиевой лавры, сзывая верующих на вечернюю службу. И звон гулко плыл в сумеречной тишине.
Иван сунул пустые бутылки в угол, и те тонко звякнули, соприкоснувшись с себе подобными. Алексеич убирал со стола, сгребал крошки заскорузлой ладонью. Потом они собрали инструменты и сложили их в сарайчике, который заперли на замок.
— Езжай, Иван, к нему, — как бы уже все продумав и взвесив, посоветовал Алексеич. — Что тебе? Ты вроде бобыля. А лучше верного товарищества ничего нет. С подружьем и горе пополам разгорюешь.
Они шли к дороге, что ныряла в овражью низину и выбегала к городской окраине. И тихо мечтали о своем.
1970
ФИЛАНТРОП
С утра в субботу Вера Ивановна готовилась к докладу. Она пришла в свой маленький кабинет в министерстве, читала подобранную литературу и делала выписки. Она всегда серьезно относилась к своим выступлениям и потому выступала достойно, ее хвалили. Ей нравилось, что ее выделяют, ставят в пример другим, — это приносило ей удовлетворение. Она была честолюбива и за пределами работы не искала особых радостей. В последние годы Вера Ивановна жила в налаженном трудовом ритме с высоким сознанием ответственности за порученный участок работы и готовилась к новому, более важному назначению, неизбежность которого предчувствовала.
С докладом у нее ладилось: осталось сделать заключительные выводы, кое-что переписать начисто и раза два прорепетировать. Вера Ивановна представила себе, как в понедельник на конференции ее будут хвалить, и особенно Георгий Андреевич, который тайком возьмет ее руку и ласково пожмет. И в эту минуту ей показалось смешным и странным, прямо-таки диким то, что сегодня вечером она встречается с Николаем Кузьминым, прилетевшим из Воркуты. Она неприязненно подумала о нем и саркастически засмеялась: мол, до чего же ты, Верочка, докатилась.