Геринга, 18

Апальков Георгий

– Кто тебя научил эту букву говолить???

– Я и сам умел всегда.

– Везёт! Да, меня Егол зовут. Лодители хотят, чтобы я тоже себя Еголом называл, а я не могу.

Сочувствие, которым я проникся к Егору, было настолько глубоким, что казалось, будто губы мои навсегда разучились улыбаться, а рот так и останется навеки открытым, и из него будет вытекать скапливающаяся в нём слюна.

– Давай в челепашек иглать, – предложил Егор.

Я радостно улыбнулся и ответил:

– Давай.

После этого

случая, если мне снилась какая-нибудь очередная хрень, я уже не плакал и не воспринимал её всерьёз, потому что теперь точно знал разницу между сном и тем, что родители называли «реальностью». Сон – это что-то, чего не может быть или чего обычно не бывает. Реальность же – это комната, родители, садик, жёлтый трёхколёсный велосипед, Егор с Элей, тётенька-леопард, другие дети в садике, сам садик и всё то другое, что я уже видел и трогал или что мне ещё только предстояло увидеть и потрогать.

Жизнь становилась понятнее и полнее, и с каждым новым открытием я полагал, будто теперь-то уж точно узнал всё, что можно узнать об этом дивном мире. Каждую вещь, каждую сторону бытия я открывал для себя так, словно это была буква на большом белом табло в капитал-шоу «Поле чудес», которое вёл тот усатый мужик с микрофоном. Стоило мне занести руку над утюгом, почувствовать его тепло и из праздного любопытства потрогать его раскалённую подошву, усатый мужик с микрофоном восклицал:

– Откр-р-ройте букву «А»!

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!

«Па-ра-ра-рам, па-па-па-па-а-а рарам!..»

Или, например, если я нечаянно ломал любимую игрушку – скажем, пластмассовую машинку:

– Горечь утраты – в студию!

Или, если мне очень хотелось заполучить то шоколадное яйцо со стойки возле кассы в магазине, а родители в очередной раз напаривали мне голову своим скучным взрослым нытьём про то, что прежде чем получить яйцо, его нужно купить, и что оно дорогое, и что они сейчас не могут его себе позволить:

– Сектор «Каприз» на барабане! Буква?

– У-у-у-у-у-у-у-у-у!!!

И так далее, и далее, и далее, и каждый день как новое путешествие, полное открытий и роскоши познания законов и порядков мира людей.

Когда я привык к садику, жизнь слилась для меня в единый и безмятежный поток. Дома мне было хорошо, в садике мне было хорошо – везде мне было хорошо и радостно. Дома папа учил меня читать и писать. Учился я охотно. Никто в садике ничего подобного делать ещё не умел, и мне очень хотелось стать первым. Я запоминал очертания букв и буквосочетаний скрупулёзно, методично, день за днём, пока в один прекрасный вечер я не прочитал своё первое слово.

– Это что за буква? – спросил папа, указывая синей шариковой ручкой на начало слова, написанного на тетрадном листке в клетку.

– «Ж», – ответил я.

– А это?

– «О».

– А это?

– «П».

– А это?

– «А».

–

А теперь всё слово вместе?

Я нахмурил брови и, собрав все свои силы и накопленные знания в кулак, приступил к сдаче своего первого в жизни экзамена.

– Ж-ж-ж, о-о-о, п-п-п, а-а-а. Жопа, – преисполненными счастья глазами, блестевшими в свете комнатной лампы, я посмотрел на отца.

– Молодец, сынок! – ответил он, глядя на меня и видя перед собой уже не мальчика, но мужа, наследника, только что вступившего в пору интеллектуальной зрелости, на которого в будущем не страшно будет оставить престол, полцарства или ещё чё.

Мама снисходительно посмотрела на него как на царя балбесов и, вытирая мокрую тарелку вафельным полотенцем, висевшем на шее, спросила:

– Умнее ничего не мог придумать?

– Хааа-ха-ха-ха! – ответил папа.

– Ну Лёш, ну серьёзно, ну взялся учить – учи чему доброму. Зачем чё попало-то собирать, ну?

– Ладно, ладно. Давай теперь писать потренируемся.

Медленно, внимательно и с упорством я стал выписывать слово «ЭЛЕКТРИЧКА» в тетради под папину диктовку.

Придя в садик следующим утром, я первым делом взял карандаш, подошёл к тётеньке-леопарду, чтобы попросить лист бумаги. Подойти к ней с какой бы то ни было просьбой само по себе было серьёзным шагом, и обычно я старался этого шага избегать, обходясь без вещей, которыми распоряжалась тётенька-леопард. Даже когда мне хотелось в туалет или у меня что-то болело, я старался не обращаться к ней. Она рычала, кричала и источала опасность, а с такими взрослыми лучше лишний раз дел не иметь, чтобы не навлечь на себя беду. Но ради особого случая я решил переступить через свои привычные опасения.

– Александрапетровна, – имя и отчество воспитательницы я говорил одним словом, думая, что это всё только её имя.

– Ну??? Чего тебе???

– Можно пожалуйста листик?

Воспитательница посмотрела на меня своими чёрными глазами так, что у меня сморщились кишки. Потом она упёрла руки в боки, увеличилась в размерах и превратилась в грозовую тучу, нависшую надо мной и закрывшую собой свет лампы. Было похоже, что близится либо конец всего, либо начало чего-то великого.

– А зачем. Тебе. Листик??? – раскатами грома прозвучал её вопрос.

– П-п-порисовать, – соврал я.

– Ну на. Возьми!!! – сказала она, вырвала из лежавшей на её столе тетрадки лист и протянула его мне.

– Пасиба! – сказал я и убежал прочь.

Я позвал Егора и Элю, чтобы показать им, как я умею писать. Несколько минут ушло у меня на ту самую «ЭЛЕКТРИЧКУ», которую мы вчера выучили с папой. Где-то между буквами «Ч» и «К» Егор задумал было уйти, соблазнившись затеянной в другом конце комнаты игрой в черепашек, но я схватил его за руку и, глядя прямо в глаза, процедил сквозь зубы: