Геринга, 18
Шрифт:
Немногим позже появилась та женщина с большими титьками. В руках у неё были мой велосипед, лук и стрела. Она постучала в калитку, затем вошла и, наверное, нашла в огороде бабушку с дедом и отдала им велосипед с луком и стрелой, потому что обратно она вышла уже с пустыми руками.
Потом дед позвал меня к себе и отругал. Потом он сломал лук об колено, швырнул в сторону и сказал, что больше он мне такого никогда не сделает, и что я должен хорошенько подумать, почему. Но думать мне не хотелось – для этого я слишком сожалел об утрате, и мог теперь только плакать, хныкать и, пожалуй, ещё рыдать.
Вечером того же дня я долго не мог уснуть.
– Ты чего? Разбудили тебя? – спросила бабушка, увидев меня в прихожей.
– Да.
– Ну ложись, ложись иди. Больше шуметь не будем.
– А куда деда ушёл?
– Дом тушить.
– Где??
– Там, дальше по улице горит чей-то. Уж не знаю, чей.
– Пошли посмотрим!
Бабушка словно ждала, пока я это скажу. Казалось, ей хотелось посмотреть на пожар больше моего, но она не могла пойти с дедом, потому что тогда надо было бы оставить меня одного в доме. И если днём меня отпускали играть на улицу одного, и дома тоже могли оставить одного ненадолго, то ночью – даже взрослые это понимали! – оставлять четырёхлетнего мужчину одного никак нельзя. Ведь всем мыслящим людям давно известно, что, если тебе приснится тёмная сущность, зовущаяся Чичига и питающаяся детскими пальчиками, а потом ты проснёшься, и рядом не будет взрослых, то Чичига из сна перекочует в реальный мир, съест твои пальчики, а потом и ручки, и так и оставит жить-поживать, да добра из этого не выйдет.
– Ладно, пошли. Давай оденемся только, не в пижамах же идти, – согласилась бабушка.
Сон прошёл, как и думы о вчерашнем происшествии, и одевался я в приподнятом настроении. Как и всякое дитя, которому чужды глубины взрослых переживаний, я радовался пожару: тому, что он случился именно на нашей улице, именно тогда, когда я был в деревне. Я радовался и тому, что волею случая мне удалось вовремя проснуться, и теперь я не пропущу зрелище, которое уж точно запомню на всю жизнь. Я был счастлив, что кому-то пришло в голову устроить это представление именно сегодня и, если бы мне кто-то тогда сказал, что дом не просто горит, а горит со всем имуществом хозяев, и что этот дом был хозяевам очень дорог, и что пожар для них – большое горе, и что поэтому радоваться этому пожару грешно и стыдно – даже если бы кто-то рассказал мне об этих вещах, это всё равно не испортило бы мне настроения, потому что рассказ этот я пропустил бы мимо ушей. Примерно как любой взрослый пропустил бы мимо ушей рассказ о моём сломанном луке – моём первом, единственном и неповторимом луке! – и не дал бы моему горю затушить свою взрослую радость от какой-нибудь нелепой взрослой ерунды. Дом горел, и вместе с ним горела чья-то жизнь – да и пусть. Дом горел самым большим пламенем, которое я когда-либо видел – это всё, что было для меня важно, и только через много-много лет я найду удовольствие в том, чтобы не только смотреть на что-то подобное этому пламени, но и, пока смотрю, почувствовать себя добросердечным, меж делом сочувствуя вслух чьей-то утрате.
Мы с бабушкой оделись, вышли на улицу и пошли к месту пожара. Сразу, как мы оказались на дороге, пламя стало видно в небольшом отдалении от нас – где-то через три или четыре дома: в ночи было трудно разглядеть. Шли мы быстро, и вскоре оказались в толпе людей, которые стояли
– А где деда? – спросил я у бабушки.
– Тушить помогает.
Мы подошли поближе, чтобы всё как следует разглядеть. Зрелище было невероятное, затмившее собой всё то невероятное и новое, что я видел когда-либо до этого. Огромное, огромное, огромное пламя и гул полыхающего огня, и треск, похожий на треск сухих веток в костре и которому будто бы прибавили громкости, как на телевизоре: до самого последнего деления и цифры «100».
Краем глаза я увидел, что люди с вёдрами набирают воду из ближайшего к дому старого колодца с уже знакомыми мне гнилыми досками.
Горел дом Кеши.
Я понял это и на секунду даже испугался, но потом раздался очередной громкий треск, и у дома обвалилась часть крыши, и я решил подумать о Кеше и обо всём прочем позже. Сейчас – смотреть, а остальное – гори оно всё огнём.
Глава 5
– А Кеша умер? – спросил я у деда на следующий день после пожара.
– Нет, не умер, – ответил дед.
– А где он теперь живёт?
– В город они уехали. Там у его матери сестра.
– А когда они обратно сюда приедут?
– Бог его знает. Там и останутся поди: хату новую им некому помогать строить, да и деньги по теперешним ценам откуда взять? И старую ещё поди разбери.
– И что, в их доме больше жить никто не будет?
– Да где там жить-то? Всё прогорело да залило. На дрова его только теперь.
Несмотря на то, что сказал дед, я по-прежнему мечтал поселиться в доме Кеши, чтобы иметь возможность днями напролёт исследовать его руины. Когда я катался на велосипеде, я доезжал до Кешиного дома, останавливался и мог по часу просто стоять и смотреть на него. Меня завораживал его обугленный остов, грубыми тёмными линиями выделявшийся на фоне неба, травы и березняка вдалеке. Его обвалившаяся крыша, рельеф чёрных брёвен, похожий на соединяющиеся в квадраты и прямоугольники морщины глубокого старика, окна без стёкол, в которых была видна покрытая копотью и навсегда остывшая печь… Я мечтал презреть страх наказания и пробраться внутрь. Но воля бабушки и деда пересиливала моё желание.
– Даже не вздумай туда лазить! Не дай бог узнаю, что лазил! Ух-х тогда! – говорила бабушка.
Надо было ей просто рассказать мне, что я найду внутри, и что в этом не будет ничего особенного, и что вдобавок лазить туда опасно, потому что остатки крыши в любой момент, от любого неосторожного движения могут упасть и придавить любого любопытного маленького мальчика, которому не посчастливится оказаться в этот момент внутри. Скажи она так, я бы, может быть, и сам расхотел бы туда лезть. А так… Так мне становилось ещё интереснее.
Когда пришла пора уезжать из деревни, я твёрдо решил, что на следующий год, когда стану взрослым пятилетним мужчиной, я обязательно проберусь в Кешин дом и всё там хорошенько осмотрю, и никто меня, большого и сильного, уже не сможет остановить. С этой мыслью я уехал с родителями в город.
До поры до времени город был для меня понятием узким. Под ним я понимал нашу комнату, наш дом и улицу, на которой он стоит, свой садик, иногда – магазин, редко – больницу и парикмахерскую. Ещё «городом» был телевизор с десятью каналами вместо деревенских трёх и, конечно, мама, папа, Егор и Эля.