Германия в ХХ веке

Ватлин Александр Юрьевич

Для критически настроенных современников лицо Западной Германии определялось торжеством сытого и ограниченного обывателя, вновь вернувшегося из руин к собственному садику, пиву и сосискам. Писатель Эрих Кестнер предложил назвать эту эпоху «моторизованным бидермайером». Он же заметил: «Теперь уже не нужно запрещать самобытные журналы – их просто не осталось». Творческой интеллигенции явно не хватало раскованности веймарской эпохи. Массы отвернулись и от писателя, и от политика, сосредоточенно стуча молотками на постройке собственного дома. Долгое время их обывательские настроения не вызывали интереса и у историков. 50-е годы рассматривались ими достаточно одномерно, с точки зрения Эрхарда и Аденауэра как единственных субъектов происходящего, сквозь призму экономического чуда и западной интеграции. Новую точку зрения предложил Г. – П.Шварц, считающий, что именно тогда западными немцами был совершен «беспримерный рывок модернизации» не только в материальной,

но и в духовной сфере. Исследования последних лет подтверждают как наличие значительного авторитарного потенциала к началу истории ФРГ, так и принципиальную «смену вех» в ходе ее первого десятилетия.

Результаты опроса общественного мнения, проведенного в 1951 г., показали, что 42 % немцев продолжает считать лучшим периодом германской истории «третий рейх» (45 % – вильгельмовскую империю и только 7 % – Веймарскую республику). Амнезия исторической памяти защищала послевоенное поколение от шока правды о нацизме. Невероятная популярность мемуаров генералов о боевых подвигах вермахта соседствовала с замалчиванием истории антифашистского сопротивления. Признание нацистского режима преступным парадоксальным образом сочеталось с индивидуальной реабилитацией его действующих лиц, каждое из которых якобы всего лишь исполняло свой долг. Серия законов об освобождении от уголовного преследования военнослужащих, включая войска СС, скандальный прием Аденауэром генерала Эриха Манштейна накануне парламентских выборов 1953 г. вполне отвечали духу эпохи забвения.

«Антикоммунизм был определяющей идеологической эмблемой эры Аденауэра» (К. Зонтхаймер), деформируя историческое сознание ее граждан. Предвыборные плакаты ХДС/ХСС изображали оскаленного красноармейца в буденовке, распростершего свои лапы над Европой. Во время своего визита в Москву Аденауэр так изложил свое представление о недавнем прошлом двух стран: «Да, это правда: германские войска вторглись в Россию. Это правда: произошло много плохого. Но также является правдой и то, что русские армии – в ответ, я этого не отрицаю, – вторглись в Германию и в ходе войны на ее территории совершили отвратительные деяния». Миллионы вернувшихся из плена солдат и офицеров вермахта все громче говорили за кружкой пива – «мы тоже боролись с большевизмом». В отличие от коричневых пятен в собственной биографии об «ужасах зоны» можно было говорить бесконечно. ГДР была удобным «пугалом», черным фоном белоснежной картины западногерманского успеха на всех фронтах.

На противоположном полюсе симпатий и антипатий населения ФРГ в 50-е годы расположились Соединенные Штаты Америки. Тот факт, что идеалом среднего бундесбюргера перестали быть национальные ценности, уже сам по себе являлся революцией. Истоки американизации следует искать в ранней предыстории ФРГ, в поведении армии США и оккупационных властей. Немцев, запуганных геббельсовской пропагандой о неизбежной мести победителей, подкупало буквально все – снисходительно-поучительная корректность, открытость в общении, щедрость состоятельных людей. Через голливудские фильмы в Западную Германию пришли стереотипы нового качества жизни – шикарный автомобиль, собственный дом, досуг в дорогом ресторане, заграничные путешествия – первоначально казавшиеся сказочными сюжетами. Следующим каналом проникновения american way of life стали средства массовой информации, ориентировавшиеся на стандарты заокеанской журналистики. Радио, а со второй половины 50-х г. и телевидение ФРГ превращали политический процесс в увлекательное шоу, симулируя эффект присутствия, делая слушателя и зрителя соучастниками событий и скандалов. Наконец, с конца 50-х гг. начался прорыв на музыкальном фронте – Элвис Пресли и Билл Хэйли были идолами западногерманской молодежи в не меньшей степени, чем американской. Поколение отцов так и не смогло взять в толк, как можно восхищаться песнями на иностранном языке. Преклонение перед рок-н-роллом было предвестником новых стереотипов социального поведения, которые станут основой молодежной культуры протеста в следующее десятилетие.

Индустрия развлечений, подчинившая себе массовый досуг жителей Западной Германии, отодвинула на второй план, но не смогла вытеснить из общественного бытия элементов высокой культуры. Если для первых послевоенных лет был характерен «девятый вал» публикаций иностранной литературы, с которой немцы не могли познакомиться в условиях нацистской диктатуры, то позже набирает силу социальнокритическое направление на художественной сцене ФРГ. Традиции таких известных авторов, как Томас Манн и Бертольд Брехт продолжает молодое поколение литераторов, среди которых выделяются Генрих Белль и Гюнтер Грасс. «Отношения между духом и властью, писателем и политикой в Федеративной республике 50-х гг. нельзя назвать ни хорошими, ни раскованными. Причиной этого было жестокое разочарование многих эмигрантов, вернувшихся на родину, а также «брезгливая дистанция», которую держало подавляющее большинство писателей по отношению ко всему консервативному» (Х. Клессман).

Их произведения напоминали

обществу о том, что оно хотело поскорее забыть, указывали на то, что оно упорно старалось не замечать. Шла ли речь о преступлениях нацизма и носителях авторитарной идеологии, надевших на себя маску блюстителей демократии, о предпринимателях, вновь почувствовавших себя хозяевами страны, о забытых инвалидах войны, о тех, кому не досталось плодов «экономического чуда» – каждый новый роман вызывал у читающей публики досадное чувство просыпающейся совести, а у властей – обвинения в том, что его автор льет воду на мельницу коммунизма. Именно в сфере художественного творчества укрывалась оппозиция сытости и довольству, «другая Германия», отнюдь не отождествлявшая себя с ГДР. Ее границы не замыкались кругом писателей, хотя голос последних звучал на общем фоне самодовольного молчания особенно отчетливо. Достаточно назвать философов Карла Ясперса и Юргена Хабермаса, публицистов Евгения Когона и Вальтера Диркса, историков Фрица Фишера и Вольфганга Абендрота, имена которых с полным правом войдут в число западногерманских «шестидесятников».

На рубеже своего второго десятилетия Федеративная республика начинает накапливать энергию перемен. Первые признаки нарастания застойных явлений пришли из большой политики. Берлинская стена поставила точку на политике насильственного «притягивания» Восточной Германии, результаты сентябрьских выборов того же года заставили ХДС/ХСС, потерявший 4 % голосов, отказаться от однопартийного правления. Заколебались и устои исполнительной власти: если 50-е годы страна прожила с одним канцлером, то за последующие десять лет их сменилось уже четыре. «В ходе третьего легислатурного периода теневые стороны канцлерской демократии становились все более очевидными» (Р. Морси). Первой ласточкой грядущих перемен, которая так и не сделала весны, стали выборы нового федерального президента в 1959 г., на которых Аденауэр выставил свою кандидатуру. Однако красивый уход восьмидесятитрехлетнего патриарха из большой политики не получился. После того, как фракция христианских демократов высказалась за кандидатуру Эрхарда на пост канцлера, Аденауэр тут же разрушил всю политическую комбинацию. Он сам хотел выбрать себе наследника, причем такого, который оттенял бы его собственное величие. Вторым президентом ФРГ стал малоизвестный политик от ХДС Генрих Любке, отвечавший до этого в правительстве за аграрный сектор. Во многом личными амбициями была продиктована попытка Аденауэра создать наряду с телеканалом АРД своего рода правительственное телевидение. Только после решения федерального конституционного суда, отвергнувшего 28 февраля 1961 г. подобную конструкцию как посягательство на свободу слова, канцлер отказался от своих планов.

Следующий удар по казавшемуся непререкаемым авторитету Аденауэра нанесла предвыборная борьба 1961 г. Инициатива оказалась у Вилли Брандта, показавшего себя политиком национального масштаба, способным на равных разговаривать с президентом США Джоном Кеннеди. Лидеры христианских демократов признавали собственное «отрезвление и разочарование в американцах, в мощь и решительность которых мы так слепо верили» (Г. Кроне). Однако разговоры о «национальном правительстве» с участием всех партий не имели политических последствий – Аденауэр ограничился коалицией с СвДП, которая настояла на уходе канцлера со своего поста через два года.

Последний звонок для него прозвучал в октябре 1962 г., когда в ФРГ разразился очередной внутриполитический кризис. На сей раз он был связан с журналом «Шпигель», опубликовавшим критический репортаж о состоянии вооруженных сил страны. Арест редакторов журнала вызвал протесты интеллигенции, увидевшей в этом очередную попытку власти поставить под свой контроль прессу. Аденауэр довольно неуклюже защищал в бундестаге действия прокуратуры, обвинив журналистов в забвении национальных интересов. После выхода свободных демократов из правительства он был вынужден начать переговоры с лидерами СДПГ о формировании «большой коалиции». Обстановку разрядил только уход со своего поста министра обороны Франца Йозефа Штрауса, на котором лежала большая часть ответственности за фабрикацию дела о государственной измене.

Аденауэр выполнил свое обещание и подал в отставку 15 октября 1963 г. С его уходом христианские демократы ровно на два десятилетия потеряли не только признанного лидера, но и стратегическую инициативу. «Эра Аденауэра» означала нечто гораздо большее, чем режим его личного правления. Это был свод неписаных правил политической борьбы, признаваемый и властью, и оппозицией, своего рода вторая конституция ФРГ, которая без своего главного «гаранта» начала подвергаться необратимой эрозии. Но суть ее сохранилась и на сегодняшний день – она состоит в преобладании личного начала над институциональным, в замкнутости на бундесканцлера всего процесса принятия стратегических решений. Далеко не все из наследников Аденауэра на этом посту проявили себя сравнимыми с ним историческими личностями, но никто из них не сумел бы выбраться из правительственной рутины без авторитета «канцлерской демократии».