Герои
Шрифт:
Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя. Хотя любовью тут особо не пахло. Врядли вообще пахло хоть чем-то. Ничем красивым уж точно. Механическое действие. Как заводить часы, или чистить морковку, или доить корову. Сколько он уже так? У него ломило ноги, ныл живот, плечо и спина после боя на отмелях покрылись пятнами синяков, как оббитое яблоко. Шлёп, шлёп, шлёп, кожей о кожу. Он оскалил зубы, впиваясь в её бёдра, силой вгоняя себя обратно, в свои просторные покои во дворце…
К успеху, к успеху, к успеху…
— Ты
Горст омертвело застыл, заледенел, потрясенно вырванный в настоящее. Никакого сходства с голосом Финри. Её лицо боком повернулось к нему — запотевшее, блестело при свете одинокой свечи. Выемка застарелого чирейного шрама, бесполезно присыпанная толстым слоем пудры. Никакого сходства с лицом Финри. Все его тычки, кажется, не произвели никакого впечатления. Она точно кухарка, спрашивающая поварёнка, готовы ли пироги.
Его скрипучий выдох эхом отразился от парусины.
— Я же велел тебе не разговаривать.
— У меня очередь.
Вот всё и накрылось. Его член уже обмяк. Он поднялся на ноги, задевая тент ободранной головой. Она была из тех, что почище, но в воздухе всё равно стоял пресыщенный запах. Слишком много пота, и дыхания, и других штук, бесполезно сдобренных дешёвой цветочной водой.
Интересно, сколько других уже побывало здесь сегодня, и сколько ещё придёт. Интересно, представляли ли они себя где-нибудь в другом месте, а её — кем-нибудь ещё? А она представляет кого-нибудь вместо нас? Переживает? Ненавидит нас? Или мы — вереница часов, требующих завода, морковок, требующих чистки, коров, требующих дойки?
Она спиной к нему накинула на плечи платье, так чтобы легко было скинуть снова. Он чувствовал себя, будто его душат. Подтянул штаны и ощупью застегнул пояс. Не считая, бросил монеты на деревянный ящик, сквозь полог вырвался в ночь и остановился, закрыв глаза, вдыхая сырость и клянясь больше такого не повторять. Повторно.
Не испытывая видимых неудобств от воды, капающей с полей его шляпы, снаружи стоял один из сутенёров. С той самой понимающей и слегка угрожающей улыбкой, что они носят словно форму.
— Всё по вашему вкусу?
По моему вкусу? Я не умею даже кончить в отведённое время. Большинство людей способны влиться в общество хотя бы на таком уровне, если уж не на большем, ведь так? Что я такое, раз обязательно должен снести, сломать моё единственное светлое чувство? Если только кто-то назовёт светлой нездоровую одержимость чужой женой. Ну, наверное, назову я.
Горст посмотрел на этого человека. Посмотрел с чувством, прямо в глаза. Сквозь пустую улыбочку, в стоящую за нею алчность, неумолимую жестокость и беспредельную тоску.
По моему вкусу? Мне что, полагается гоготнуть, и по-свойски тебя обнять? Обнимать крепче и крепче, и напрочь скрутить твою башку, вместе с мудацкой шляпой? Если я буду бить тебя по морде, пока не раздроблю все кости, если руками раздавлю твоё горло, как считаешь, много ли потеряет мир? Заметит ли хоть кто-нибудь? Замечу ли хотя бы я? Будет ли это дурным поступком иль добрым? На одного червяка меньше жиреет, буравя навоз славной королевской рати?
То ли на мгновение соскользнула Горстова маска, то ли годы практики отточили мужику чутьё просекать
Горст понял, что надеется на то, что сутенёр вытащит клинок. От мысли об оружии моменально вспыхнуло приятное волнение. Вот и всё что теперь меня будоражит? Смерть? Смотреть ей в глаза и творить её? От вероятного скорого насилия, не набух ли даже, слегка, его натёртый член? Но сутенёр только стоял и смотрел.
— Всё замечательно. — И Горст побрёл мимо, бултыхая сапогами по слякоти, прочь, между палаток в безумный балаган, что, словно по волшебству, распускается в ближнем тылу после любой остановки армии более чем на пару часов. Полный суматохи и разнообразия, подобно любому рынку Тысячи Островов, полный слепящих красок и захватывающих дух ароматов, подобно любому дагосканскому базару. Любую потребность, причуду и прихоть предоставят с избытком в дюжину раз.
Раболепные торгаши протягивали образцы яркой ткани офицерам, слишком пьяным, чтобы стоять на ногах. Оружейники звонко выстукивали мелодии наковален, пока продавцы демонстрировали прочность, остроту и красоту товаров, ловко подменяемых барахлом после вручения денег. Майор с хищными усами замер, выставив воинственный двойной подбородок, а художник при свечах набрасывал его фальшиво-размалёванное изображение. Безрадостный смех и бессмысленный гомон били молотом в больную голову Горста. Всё только лучшее, высочайшего качества, заказное и знаменитое.
— Офицерские займы! Ссуды по первоклассным тарифам!
— Сульджукские девки! Лучше трахелова в жизни не будет!
— Цветы! — голосом, примерно где-то между песней и воплем. — Вашей жене! Дочери! Любимой! Блядине!
— В конуру или в суп, — вопила женщина, подсовывая ошеломлённого щенка. — В конуру или в суп.
Не по годам повзрослевшие дети сновали в толпе, предлагая почистить или погадать, побрить или наточить, ухаживать за конём или вырыть могилу. Предлагали всё и вся, что можно купить за деньги. Девушка, чей возраст было не угадать, порхала вокруг Горста, игриво танцуя, голые ноги по колено облеплены грязью. Сульджучка, гурчанка, стирийка, кто разберёт какой помеси. — Нравится? — проворковала она, кивая на шест, с пришпиленными обрывками золотого кружева.
Горст задохнулся от накативших слёз, печально улыбнулся ей и покачал головой. Она сплюнула ему под ноги и пропала. Под полощущимся навесом стояла пара пожилых дам. Они протягивали отпечатанные листки, прославляющие добродетель трезвости и воздержания неграмотным солдатам, которые уже утоптали их в грязь на полмили во всех направлениях, и ценные поучения потихоньку смывало дождём.
Ещё несколько неописуемо тяжких шагов, и Горст остановился на дороге, один, посреди всей этой толпы. Вокруг него, с руганью, месили грязь солдаты, все, как и он в безысходном тупике своих мелочных горестей, все, как и он затоваривались тем, чего нельзя купить. Он с открытым ртом воздел очи, дождь щекотал язык. Быть может, он ждал совета, но звёзды закрыты тучами. Они освещают путь к счастью более достойным людям. Гароду дан Броку и таким как он. Чьи-то плечи и локти пихали, толкали его. Кто-нибудь, прошу, помогите.