Герой со станции Фридрихштрассе
Шрифт:
— И правда весьма удивительно, — заметил Рёсляйн, — что все захотели вернуться. До падения Стены оставалось всего шесть лет, ГДР была уже практически на грани существования. Казалось бы, люди должны были выбрать свободу.
— Свободу? Да не смешите! Я знаю, это звучит привлекательно, но кто действительно хочет быть свободным? Почему люди по много лет работают на одну компанию? Почему женятся? Почему обза водятся огородом, на который потом ездят каждые выходные? Почему каждый год бронируют дом на Балтийском море? Неужели потому, что хотят свободы? Человеку нужна рутина, а не постоянная
— Господин Тойбнер, вы что-то завелись! Вы во всем правы. Вот только, мне кажется, вы не понимаете истинного смысла свободы. Да, многие люди воспринимают свободу в сослагательном наклонении. Им достаточно знать, что теоретически можно поступать так или иначе. Но это не значит, что они бы отказались от этих возможностей, не значит, что их можно просто отнять.
— Так, значит, верх свободы — ее отсутствие? Честно говоря, меня удивляет, что капитализм дожил до наших дней.
— Чего не скажешь о социализме. Но теперь все-таки расскажите, что вы ответили Хонеккеру, когда он задал вполне логичный вопрос: кого же все-таки должны были везти на запад в том поезде?
— Что ж, это было непросто. Требовалось найти виноватого. Кого-то не из наших, кого-то, кто был как-то причастен, но совершенно точно не имел к делу непосредственного отношения.
— Кого-то вроде Михаэля Хартунга.
— Именно. Этот разгильдяй и пьяница как раз подходил на роль подозреваемого, а мы могли выиграть время, создать видимость работы и в конце концов по-тихому замять дело. Мы планировали пару недель постращать его в Хоэншёнхаузене и затем отправить куда-нибудь в глубинку.
— Почему же вы не оставили Хартунга в тюрьме? Так было бы безопаснее.
— Потому что ГДР была правовым государством, пусть вам и неприятно это слышать. Но у нас тоже были законы, и мы сами должны были им подчиняться. Чтобы мы могли посадить Хартунга, он должен был предстать перед судом. Представьте себе публичный суд со всеми участниками, свидетелями, западной прессой и всем прочим. Был слишком велик риск, что мы запутаемся в показаниях и в итоге все выяснится. Поэтому все понимали, что нельзя делать из Хартунга виноватого. Наоборот, он должен был оказаться настолько невиновным, что даже люди из партии в какой-то момент сказали бы: «Ладно, отпустите уже парня».
Еще раз для ясности: Хартунг не сидел два месяца в Хоэншёнхаузене, как написано в документах? Не было изолятора и особого обращения?
— Нет, мы лишь припугнули его слегка, ничего серьезного. Вот только Хартунг и этого не выдержал. Через два дня он признал свою вину.
— Что-что он сделал?
— Да, он взял всю вину на себя. Это был полный провал. Следователь пытался его вразумить, но Хартунг хотел сотрудничать любой ценой. Такое случается, когда
— Но ведь тогда вы могли спокойно его засудить.
— Слишком опасно. Он даже не мог объяснить, как и от чьего имени действовал. Он был измотан и напуган. И мы решили, чем быстрее уберем его из поля зрения, тем лучше.
— Сколько Хартунг провел в Хоэншёнхаузене?
— Дня три или четыре, затем мы отправили его на карьер. Хартунг дрожал от страха, был готов на все, даже хотел работать на нас. До ужаса жалкий тип! Вот почему мне так смешно оттого, что сейчас он вдруг стал великим героем.
— Как вы могли быть уверены, что он ничего не разболтает?
— Да он ничего и не знал. Ни об учениях, ни о том, что не было никакого побега. Но мы все равно за ним наблюдали. Одна наша внештатная сотрудница в Бервальдском карьере внимательно за ним приглядывала, если можно так выразиться.
— Вы про его жену?
— Они не были женаты, но, насколько я знаю, у них есть дочь.
— Теперь и мне нужна водка, — сказал Рёсляйн.
Тойбнер наполнил стаканы, они молча выпили. — А почему, собственно, вас так интересует этот Хартунг? — спросил Тойбнер.
— Этот человек должен произнести речь по случаю юбилея падения Стены на официальной церемонии в бундестаге, — сказал Рёсляйн.
Тойбнер рассмеялся:
— Хартунг… в бундестаге?
— Но я собираюсь предотвратить это недоразумение и сообщить в соответствующие органы, кто этот Хартунг на самом деле.
— Помните, что вы мне обещали.
— Общественность не узнает настоящую историю, мы будем действовать осторожно. К сожалению, больше нет карьеров, чтобы убрать этого Хартунга с глаз долой.
— Ну, я мог бы что-нибудь придумать…
— Господин Тойбнер, я этого не слышал.
— Меня зовут Фриц.
Они снова подняли стаканы.
— За знакомство! — по-русски сказал Тойбнер.
— Что это значит?
— За то, что мы познакомились.
— Фриц, я изрядно пьян, могу ли я где-нибудь ненадолго прилечь?
— У меня есть идея получше — прыгнем в озеро. Вмиг протрезвеешь.
— Ты спятил, Фриц! Я не прыгал в озеро с самой юности, особенно при минус десяти градусах на улице.
Через час Хольгер Рёсляйн с мокрыми волосами садился в свою «тойоту», чтобы поехать назад в Берлин. Уже давно у него на душе не было так легко и радостно. Почему никто никогда не говорил, как весело голым и пьяным купаться в Бранденбургском озере? С головой окунаться в ледяную воду, с раскрасневшейся кожей вылезать на берег и скорее бежать обратно в дом вместе с подполковником Штази, который перед отъездом накормил его бутербродами с ливерной колбасой и домашними маринованными огурцами. Рёсляйн усмехнулся, включил радио. Играла песня Ивонн Каттерфельд, он сразу узнал ее голос. Она пела: «Guten Morgen Freiheit, es tut so gut, dich wieder mal zu sehen» [1] .
1
«Доброе утро, свобода! Рада видеть тебя снова» (нем.).