Герой со станции Фридрихштрассе
Шрифт:
Вишневский растерянно молчал.
— Хольгер, можем ли мы с этим что-то сделать? Если так и дальше пойдет, скоро от нашей прекрасной культуры памяти ничего не останется.
Рёсляйн задумался. Конечно, Вишневский был прав. Странно, что какой-то тип, о котором никто раньше не слышал, в одночасье стал лицом восточногерманского сопротивления. С точки зрения политики памяти, этот герой возник в крайне неудачное время, размышлял Рёсляйн, который столько лет помогал последовательно выстраивать исторический образ ГДР. Конечно, этот образ не был идеальным, всегда находилось что подправить. Рёсляйна также
Как дипломированный историк Рёсляйн ясно понимал, что наличие хорошего героя облегчает донесение истории. Но такой герой должен созреть, ему необходима достаточная доля харизмы и, что самое главное, по-настоящему хорошая история. У поляков был работник судоверфи Лех Валенса, у чехов — писатель Вацлав Гавел. У восточных немцев не было никого. А если и появлялся кто-то, кто мог бы стать героем восточногерманской революции, вскоре находили его досье Штази.
С годами Рёсляйн пришел к выводу, что восточные немцы не обладали талантом к героизму. Они были слишком скромны, слишком наивны и честны. Им просто не хватало амбиций, нарциссизма и легкости. Восточногерманские революционеры были коллективистами, предпочитали совещания и не доверяли индивидуалистам.
Нда, думал Рёсляйн, одно вытекает из другого. Совершенно логично, что без убедительного героя будут сложности даже с ключевыми историческими моментами. Всем знаком образ красноречивого Дантона, призывавшего к штурму парижской Бастилии. Всем знакомо изображение Ленина перед только что взятым Зимним дворцом в Петербурге, когда выстрел крейсера «Аврора» возвестил начало русской революции. И, конечно, всем известна фотография Фиделя Кастро и Че Гевары в джунглях, сразу после того, как они достигли кубинского побережья на яхте под названием «Гранма».
Единственным историческим восточногерманским соло осени 1989 года, которое приходило на ум Рёсляйну, была пресс-конференция, на которой Гюнтер Шабовски в сером костюме робко пробормотал себе под нос: «Насколько мне известно — сейчас, безотлагательно». При этом Шабовски не был революционером и не понимал, что делает. И уж точно Шабовски не был героем.
Такой вопиющий дефицит восточногерманских героев и героических историй, естественно, дал дорогу всяким проходимцам, взять хотя бы этого появившегося из ниоткуда владельца видеотеки с его, надо признать, весьма неплохой историей любви. Больше всего Хольгера Рёсляйна раздражал тот факт, что при всей своей компетенции он упустил такого героя. Могли вообще быть героем кто-то, кого он не знал?
Рёсляйн смотрел на сидевшего перед ним Вишневского, бородатого и такого жалкого. И хотя он всегда поощрял Вишневского и даже симпатизировал ему, в эту минуту почувствовал глубокое презрение к этому человеку. С такими конкурентами, думал Рёсляйн, неудивительно, что этот Хартунг пробился вперед.
— Не волнуйся, Гаральд, я внимательно изучу этого
— Спасибо, я знал, что могу на тебя положиться.
После ухода Вишневского Хольгер еще какое-то время просидел неподвижно. Подумывал о том, чтобы досмотреть видео Ивонн Каттерфельд до конца, но настроение уже было не то. Он решил отправиться в архив — проснулся охотничий азарт.
15
Они договорились встретиться у главного входа. Там, где Фридрихштрассе исчезала под мостом городской железной дороги, где в темноте эхом отдавался грохот трамваев и гул проезжающих машин. Где все немного напоминало о прошлом, даже смешанный запах выхлопных газов, жареных колбасок и мочи. Хартунг давно здесь не бывал, это Паула, фамилии которой он до сих пор не знал, предложила место встречи. «Там, где все закончилось», — сказала она по телефону. «Или где все началось», — ответил он. После чего оба некоторое время молчали.
Хартунг волновался, сам не зная — из-за места встречи или из-за Паулы. Он пытался вспомнить ее лицо, но не мог. Перед глазами были только шелковистые волосы, светлый джемпер и тонкие пальцы. С тех пор как она внезапно появилась в видеопрокате, не прошло и недели, и, конечно, он потом пару раз вспоминал о ней, но и не думал, что она действительно позвонит.
Хотя этот звонок ни в коем случае не следовало ложно истолковывать. Скорее всего, она хотела видеть не его, а дежурного работника рейхсбана, изменившего ее жизнь в июле 1983 года. Это историческое следопытство, ностальгия, твердил себе Хартунг. Не более того.
Он увидел ее издалека — на ней было темносинее шерстяное пальто и черные сапоги на высоких каблуках. Она выглядела безупречно, и чем ближе подходила, тем красивее казалась. Хартунг старался держаться непринужденно.
— Ну здравствуйте вам, — сказал он и тут же захотел дать себе пощечину за такое нелепое приветствие.
— Я бы не отказалась от чашечки кофе, — сказала она.
— Конечно, кофе отличная идея, — сказал Хартунг.
Они поднялись по ступенькам в вестибюль вокзала и пошли вдоль освещенных витрин.
— Раньше здесь были туалеты, — сказал Хартунг и подумал, что это уже вторая глупая фраза за две минуты.
Но Паула, кажется, совсем его не слушала, она шла, озираясь по сторонам.
— С тех пор я ни разу не была на этой станции, даже проездом, — призналась она.
— Почему же? — спросил Хартунг.
— Отец внушил мне, что нельзя ездить на восток. Поговаривали, что здесь перехватывали людей, сбежавших из ГДР, и волокли в какой-то туннель. Это настолько отложилось в моем сознании, что я больше ни разу сюда не приезжала.
— Даже потом, после падения Стены?
Паула покачала головой:
— Знаю, звучит безумно, но этот вокзал всегда был для меня каким-то зловещим местом. Как будто здесь меня снова могло перекинуть из одной жизни в другую без моего желания.
— Почему же тогда вы захотели встретиться именно здесь?
Она подумала немного.
— Наверное, вы разрушили мой страх. Поскольку теперь я знаю, что наш поезд поехал на запад неслучайно, знаю всю предысторию, никакой тайны больше нет. И все же находиться здесь странно. Но я вам за это благодарна.