Геррон
Шрифт:
Мы делаем ИХ дело как следует.
— Пожалуйста, мойте руки. Пожалуйста, мойте руки. Пожалуйста, мойте руки.
Как автомат.
В одной витрине в пассаже на Унтер-ден-Линден несколько лет подряд стояла реклама-автомат, от которой меня в детстве трудно было оттащить. Мужчина во фраке, который он распахивал то влево, то вправо, так что под фраком становилась видна жилетка. На одной стороне она была белоснежной, а на другой красовалось чернильное пятно. Оттого что он купил не ту авторучку, и из нее вытекали чернила.
Следовало бы в честь этого человека возвести храм немецкого героя, такие храмы сейчас в моде. Возложить лавровые венки к его портрету во весь рост. Потому что он представляет собой
Я никогда не принимал политику всерьез. Для меня она была не важнее, чем выбор между двумя авторучками. Пятна делают они все, и наперед по ним этого никогда не видно. Прочитывать все эти проспекты или дать себя заболтать господам продавцам — даром тратить время. В войну мы научились при криках „ура!“ отключать слух. Все эти годы я пропускал великие звуки мимо ушей — как монологи официальных речей. Меня интересовал лишь выход на сцену. Стиль. О Гитлере мне через две минуты стало ясно, что я бы никогда не дал ему роли. Уже из-за одних этих тщеславных усиков. Так что я больше не думал о нем и о его костюмной партии в национальных нарядах.
Ошибка, разумеется. Но фигуры, которые были на виду, и впрямь казались слишком жалкими.
Хайтцендорфф. Это было году в 1926-м или 1927-м, когда я впервые увидел его в коричневой униформе. Как нарочно — Эфэф с его пивным брюшком, этот урожденный гражданский тип. Он чувствовал себя в новом маскарадном костюме явно не в своей тарелке. Статист, которого переодели пажом и который толком не знает, как двигаться в колготках. Мы столкнулись у дверей дома, и он от внезапности отдал мне честь. И тут же ужасно устыдился. Из-за своей высшей расы. Но старые привычки отмирают медленно.
Если мне потом кто-нибудь говорил, что штурмовые отряды — опасная организация, я всегда только смеялся. Как можно было бояться объединения, членом которого состоит толстый Эфэф?
Надо было бы ввести должность таких инспекторов, которые звонили бы в дверь и предупреждали, что пора бояться. С другой стороны: если постоянно звонят в дверь, перестаешь прислушиваться.
Ольга права: я политически неграмотный.
При том что я всегда считал себя знатоком людей. Оценить характер по тому, как человек двигается, опознать лжеца по его манере речи — как он избыточно подчеркивает некоторые слова, чтобы казаться особенно честным; по храбрым словам расслышать труса — это я могу. Могу это все изобразить, если требуется по роли. Но мое знание людей срабатывает, только когда я имею дело с индивидуальными масками.
То, что массы ведут себя по-другому; что из суммы один плюс один плюс один получается не три, а что-то совсем новое; что правила больше не действуют и уж точно не разумны, когда числа вырастают до тысяч, или сотен тысяч, или миллионов, — это я понял слишком поздно. Может, потому что сам я не обладаю этим талантом — быть частью группы.
Большинство людей — не все, но большинство — сдают собственный рассудок в гардероб с такой охотой, как одежду в турецкой бане. Наслаждаются тем, что могут погрузиться в массу, словно в приятно теплую ванну. Если потом массажист их поколачивает и это причиняет боль, они стискивают зубы и уговаривают себя: „Он-то знает, что делает. После этого я наверняка буду чувствовать себя очень-очень хорошо“.
Мне ли этого не знать — из собственной профессии. Театральная публика реагирует точно так же. Как будто у нее одна голова на всех. Одни легкие, чтобы кричать „Браво!“ или „Бу-у-у!“. Но эта масса снова рассасывается; через два-три часа один идет к Ашингеру, другой — к Хорхеру, смотря по тому, что он может себе позволить, и между ними уже нет ничего общего.
За исключением случая, когда есть человек, умеющий обращаться с массами. Тогда он может инсценировать
Я слишком поздно заметил, что в политике то же самое. Видел лишь отдельные фигуры, а не массу. Смеялся над Эфэфом в его какашечно-коричневой униформе. А потом — 1 апреля — такие Эфэфы стояли у входов во все магазины, и мне оставалось только упаковать чемоданы и ехать на вокзал.
Пойми я это вовремя, сейчас бы, может, сидел в Голливуде. Я уже совсем забыл, какой вкус у апельсинов.
Еще больше, чем в Эфэфе, я обманулся в маленьком Корбиниане. Который вообще-то отнюдь не маленький. Просто шкаф. На полголовы выше Макса Шмелинга, а тот ростом метр восемьдесят пять. Широкие плечи и мощная мускулатура. Тело всем на зависть. И все-таки его звали „маленький Корбиниан“.
Он приехал из Баварии. Из какого-то захолустного местечка, где, кроме пивоварни и церкви, не на что посмотреть. Еще и годы спустя ходил по Берлину выпучив глаза. Как будто не мог поверить в такое уличное движение и общую суматоху. Он был боксер или просто однажды решил, что станет им. Как его одноклассники стали слесарями или столярами. Видимо, всегда был сильнейшим в драке. Начал тренироваться в местном гимнастическом объединении и не проиграл ни одного боя.
Его уговорили непременно отправиться в Берлин: мол, только там его талант по-настоящему раскроется. Как молодой герой из Кирица на Кнаттере, по которому томятся дамы из „Девического союза“ и который поэтому твердо убежден, что сможет вдребезги переиграть Яннингса и Георге. Но когда он потом приезжает в Берлин, на Ангальтском вокзале никто не расстилает перед ним красную ковровую дорожку. У Макса Рейнхардта ему не удается пробиться дальше секретарши в приемной. Со временем он все же получает какую-то роль: третьего копьеносца или еще кого-то в эпизодах с двумя фразами, но когда на следующий день выходят рецензии, он обнаруживает, что Ихеринг и Керр его даже не заметили. Если парень смышленый, он быстро едет назад в свою дыру. Где ему внимают, когда он рассказывает о своем триумфе в столице. Если же он дурак, то зависает в театре и становится распорядителем сцены или бригадиром массовки. Даже тот, кто выгребает за слонами дерьмо, может убедить себя, что занят в шоу-бизнесе.
У Корбиниана как боксера все сложилось именно так. Ему не удалось сделать себе имя. Причем в буквальном смысле. Ни один человек не знал его фамилии. И никто ею не интересовался. Он был Корбиниан, а если кто хотел его позлить, то называл маленьким Корбинианом. Он терпеливо сносил это, как и все остальное. Лишь бы оставаться здесь. Ребенок, который хочет быть со взрослыми.
При том что в Берлине у него был хороший старт. Он выглядел так, как должен выглядеть тяжеловес. Тренировался усерднее кого бы то ни было. Мог часами колотить мешок с песком. Если ему давали в руки скакалку, он прыгал до упаду. В первых боях, на которые его выставляли, казалось, что его провинциальная карьера продолжится без сучка и задоринки. Он был выше и сильнее своих противников. У тех не было шансов против него.
Пока он не нарвался на настоящего боксера. Тоже любителя, как все, кого он до сих пор видел перед собой, но без гнильцы, какая бывает у яблока-падалицы. Старый волк, досконально изучивший ремесло и его секреты. Он был на двадцать кило легче и не доставал ему до подбородка, но Корбиниан ни разу не сумел его задеть. Тот был слишком быстр и подвижен. Танцевал вокруг него, то и дело прорывая его защиту. До нокаута дело не дошло, но когда Корбиниан спрыгивал с ринга, нос его был в крови, а глаз заплыл. Для боксера такие повреждения вообще-то сущий пустяк. Проиграть бой по баллам не позор. Но Корбиниан, как выяснилось в тот день, не был настоящим боксером. Был всего лишь силачом, ни разу не битым. Имел правильное тело и правильную мускулатуру. Даже техникой в известной мере овладел. Ему недоставало лишь бойцовского характера. Несмотря на свои размеры, он был всего лишь маленький Корбиниан.