Геррон
Шрифт:
После этого он никогда не выступал в бою. Два или три раза его выставляли, но в последний момент он всегда отказывался. Из-за травмы или болезни. Так же, как Лорре получил свое пищевое отравление, когда захотел выйти из „Трехгрошовой оперы“. При этом он продолжал усердно тренироваться — дисциплинированно и выносливо. Не зная его, человек мог его опасаться, видя перед собой лопающийся от силы шкаф. Но мир бокса такой же сплетницкий, как театр, и его знали все.
В любом баре Вест-Энда он мог бы получить место вышибалы. Но его сердце принадлежало спорту. Он чувствовал себя хорошо, только как следует пропотев и пропахнув натирочным маслом. К Шмелингу он пришел потому, что тот
Впервые я увидел его, когда мы посетили Шмелинга на его тренировочной базе. За пару дней до поединка за титул чемпиона в тяжелом весе. Одно из тех событий, которые происходят только ради того, чтобы пресса могла о них что-нибудь написать. Билеты были распроданы еще не все. Мы охотно пошли туда, потому что Макс был настоящим товарищем и часто засиживался с нами до утра у Шваннеке. Он бы и сам с удовольствием стал актером. Один раз он даже сыграл в фильме, в ужасной бульварщине, название которой я забыл, за что Макс был мне благодарен. А позднее мы даже работали вместе на одном фильме.
Итак, несколько известных актеров зашли в боксерскую школу. Были Курт Буа и Отто Вальбург. Сделали обычные фотоснимки — Макс Шмелинг угрожающе подносит кулак под нос Вилли Фричу, ха-ха-ха, — на этом официальная часть закончилась, и подали шампанское. При этом они затеяли нечто особенное. Самого мускулистого боксера, какого сумели найти, нарядили в намеренно тесную куртку кельнера. Именно Корбиниана. С серебряным подносом, полным стаканов, он выглядел смешно, на это и было рассчитано. Комические контрасты создают интересные картинки.
Он был красивый парень, что называется. Ну, малость выдающийся во все стороны. Отто Буршатц однажды сравнил его с едой в баварской деревенской таверне: все очень хорошее, но всего слишком помногу. Поразительно курчавые волосы, которые совсем не подходят к этому типу. Должно быть, римский легионер оставил свои следы в его генеалогическом древе. Или еврейский лоточник. Такое наследство ему не повредило. Не повредило и тогда, когда начали сортировать людей по расовой принадлежности. Карьеру он сделал в Третьем Рейхе, меня могло бы стошнить, когда я вспоминаю об этом.
Если бы у меня в желудке что-то было.
Фотографы были от него в восторге. Кому-то взбрело в голову, чтобы он взял на руки маленького Курта Буа. Курти тотчас согласился. При всяком безобразии он всегда тут как тут. Когда мы в том ревю в Кадеко придумали, чтоб он играл римлянина Гоюса с большой свастикой, висящей на груди, он некоторое время колебался. Нацисты, которых тогда уже было изрядно, не погладили бы его за такое по головке, это он понимал, но острота была хороша, а для него это было главное.
Он удрал из Германии еще раньше меня, всего через неделю после того, как они сделали рейхсканцлером маляра-мазилу. Сегодня он сидит, как все разумные люди, в Америке, и когда там встречается с каким-нибудь старым коллегой из Берлина — с Лорре или с Марлен, — те, возможно, спрашивают: „А почему Геррон так и не приехал? Ведь ему предлагали“. Потому что Геррон идиот, вот
Итак, Курт сидел на руке Корбиниана как обезьянка. Корбиниан был счастлив, потому что люди здесь были все знаменитые, и он в их компании, а в какой-то момент даже в центре событий. Газетчики уже все говорили, какой это, должно быть, крутой получится снимок — огромный мужчина и маленький Курт Буа. Что завтра, наверно, захотят опубликовать именно этот снимок. Шмелинг был этим недоволен. Речь ведь шла, в конце концов, о его поединке и о рекламе этого поединка. Ради этого он пожертвовал половиной тренировочного дня и не хотел бы, чтобы кто-то отвлекал от него внимание. Он услал Корбиниана что-то принести и в его отсутствие рассказал журналистам всю историю. Про поединок с противником, который был гораздо ниже ростом и который его побил; про то, что этот шкаф теперь боится ринга и как боксер больше не состоятелен. А также про то, что его называют маленьким Корбинианом.
Макс не злой человек, совершенно точно нет. Просто он был раздражен.
Когда Корбиниан вернулся — он должен был принести Шмелингу его сигары, хотя во время тренировки курить нельзя, — он уже больше не был ни героем, ни любимцем репортеров. А лишь человеком, над которым можно посмеяться и сделать презрительное замечание.
Корбиниан заметил это не сразу. Предыдущий успех раззадорил его, и он что-то придумал. „Чтобы сфотографировали меня вместе с ним“, — предложил он. „Чтобы господин Геррон тоже однажды побыл меньшим“. Но об этом уже никто и слышать не хотел. Фотографы оттерли его в сторону, словно ворсинку с линзы. Один даже крикнул: „Кыш, кыш в коробочку“.
Коробочка.
Было видно, как это задело Корбиниана — словно прямой удар в лицо. Я не люблю, когда с кем-то без всяких причин обращаются плохо, поэтому я после того был с ним особенно предупредителен. За это он был мне так благодарен, что просто привязался ко мне, и всякий раз, когда мы виделись, очень радовался. Через слово у него шел господин Геррон, даже тогда, когда он меня…
Нет. Эту мысль я не хочу додумывать до конца.
Однажды маленькому Корбиниану разрешили послать в нокаут Макса Шмелинга. Несколько раз. В съемочном павильоне все возможно.
Макс тогда был любимцем публики, хотя все бои в Америке и чемпионат мира были еще впереди. И совершенно логично кому-то в Терре пришла в голову мысль снять с ним фильм. По принципу: бокс — это хорошо, любовь — это хорошо, и насколько же хорошо будет объединить бокс с любовью! У них и там были свои Алеманы, и подходящая история вскоре была сляпана. Склепана из старых запчастей. Молодой талантливый боксер соблазняется слишком ранним успехом, чуть не покидает свою юношескую любовь, но в решающем поединке снова обретает старую верность, а вместе с тем и победу. Хеппи-энд, долгий поцелуй и сладкий звон монеты в кассе. „Любовь и ринг“ — вот как называлась эта сентиментальщина. Конечно же, Шмелинг играл наивного героя Железный Кулак. А я играл алчного менеджера.
Все было запланировано как немой фильм, так и снималось. Но в 1930 году зрители вдруг совершенно свихнулись на новомодном звуковом кино. И в фильм было встроено немного текста. И самая жуткая песня, какую я когда-либо записывал. Только заставлять Макса петь ее было нельзя, он понимал в этом не больше, чем я в плетении кружев. Тем не менее он потом декламировал рефрен, и это еще самая вежливая формулировка. „Сердце боксера знает лишь одну любовь: борьбу за победу — и только“. Перед микрофоном Макс делал такое несчастное лицо — я думаю, что ему легче было добровольно подвергнуть себя тройному нокауту.